Мои рыжий дрозд - Шемас Маканны

Выйдя на улицу, Шемас решительно направился к зданию ратуши, не совсем понимая, зачем. На площади, как раз перед входом, на новеньком блестящем мотоцикле сидел Габи О’Грахойн. Они были едва знакомы, вместе проходили стажировку в колледже. А теперь вроде бы его уже туда взяли на постоянную работу. Значит, он должен знать Михала! Интересно, какого он о нем мнения? Шемас подошел к Габи и поздоровался, но разговор как-то не заладился. Наконец Шемас прямо спросил о Михале, на что тот пожал плечами. Да, кажется, был такой тогда, на островах, в летней школе. Нет, потом он его не видел. Шемас замолчал. А может быть, он тоже сейчас без работы? Спросить прямо он стеснялся, может быть, не хотелось самому отвечать на аналогичный вопрос.

— Слушай, давай как-нибудь тут сходим куда-нибудь, посидим, вспомним летние денечки, — Габи засмеялся натянутым смехом.

— Ну, давай как-нибудь. — Шемас кивнул ему и пошел дальше, стараясь изобразить походку занятого делового человека.

На бульваре он сел на скамейку и вытянул ноги. Достал из кармана кусочек сушеных водорослей и медленно положил в рот. Привычный соленый вкус. Будто навечно прилип к губам. Вчерашний день не принес ничего нового. А сегодня… Сегодня время тянется медленно и торжественно, сегодня — день встречи, день, которому суждено, может быть, расколоть его жизнь пополам. Почему он все время думает об этом Михале? Он-то тут при чем? Ему в глаз попала соринка, неприятно напоминавшая о себе при каждом моргании. Так и Михал, как соринка, попал в голову и никак оттуда выходить не хочет. И зачем он ему нужен?……

Велик Гильгамеш, властитель Урука, велик он более всех человеков. На две трети бог, на одну — человек он, образ его тела на вид несравненен. Его оружье в бою не имеет равных, днем и ночью он буйствует плотью……. — чем больше он слушал, тем страшнее становилось ему. Что это? Чей это голос? О чем ему рассказывают? Чувствуется нечто фольклорное, но откуда это? Или он все-таки умер, и это — одна из адских мук? А может, страдает чья-нибудь бедная душа, как и он, попавшая в ад? Какой-нибудь деятель Гэльской Лиги, собиратель национального наследия… Все никак не может, бедный, остановиться… Он сделал неимоверное усилие и открыл глаза.

— Ты слышал меня, сынок? Ведь, правда, сегодня ты слышал меня?

Чей это голос? «Сынок»? Это его отец? Или всеобщий Отец? Вдруг он почувствовал, что туман, постоянно висевший перед глазами, постепенно начинает рассеиваться и сквозь него проступают неясные очертания какой-то белой фигуры, темной бороды. Вот сверкнули чьи-то глаза, голова склонилась, и он ясно увидел, впервые — увидел небольшую лысину, обрамленную черными вьющимися волосами.

Потом, когда зрение стало действительно зрением, а слух — слухом, он спросил сам себя: кто же этот странный человек? Почему он говорит с таким странным акцентом? Почему у него такая смуглая кожа? Внешне он чем-то напоминал ему Анвара Садата, которого он как-то видел на фотографии в журнале. А может быть, он все-таки умер и его приговорили лежать на этой кровати и слушать, как Садат рассказывает ему свои истории? Впрочем, мысль о смерти с каждым днем приходила к нему все реже.

— Ты можешь шевельнуть рукой? — требовательно спросил все тот же странный голос.

— И чего он ко мне привязался, — сказал он сам себе, но послушно напряг левую руку и пошевелил сначала указательным пальцем, потом — большим, а потом ими обоими одновременно.

— Хорошо! Молодец! Молодец, сынок. А теперь — попробуй еще раз.

Он попытался еще раз, шевельнул указательным пальцем, приподнял большой, но вдруг почувствовал себя неимоверно усталым.

— Ну, ничего, ничего. Ты молодец. Да не ослабнет рука твоя! Вечером я еще зайду к тебе. — Неясная белая фигура наклонилась к нему и вдруг исчезла из поля зрения. Он закрыл глаза и стал почему-то думать о слове «вечером». «Вечером» — что это значит? Это, кажется, когда еще не наступила ночь. Он вдруг представил себе дорогу, идущую через поле, запах трав, сумерки… Вечер… «Пора вечерня-я-я…»

Доктор быстро вышел из комнаты. Он победил! Он и сам еще не мог до конца поверить в то, что все это не сон. Но как рассказать об этом… Ведь тут не все чисто… Да ладно: он сделал то, что не смог до него сделать никто! По сравнению с подвигом, который он совершил, трансплантация сердца — всего лишь рядовое упражнение для практикантов. Он зашел в буфет, взял большую чашку кофе и прошел с ней в свой кабинет. Усевшись за стол, пододвинул к себе большую папку, в которую тщательно складывал все записи и заметки, связанные с этой операцией. Достав из стола лист чистой бумаги, поставил на нем число и собрался сделать очередную запись, но вдруг опустил голову прямо на стол и заснул. Во сне он увидел Гильгамеша. Тот судорожно совал ему в руки какую-то мокрую тряпку и говорил: здесь трава бессмертия, это водоросли, надо принимать каждый день в сушеном виде.

Внезапно сердце его резко сжалось и острая боль судорогой прошла по телу. Он сполз со стула и мешком повалился на пол около стола. Остатки остывшего кофе вылились из опрокинувшейся чашки, бурый ручеек весело побежал по блестящей поверхности стола и, остановясь на мгновение у края, низвергнулся вниз маленькой Ниагарой.

Еще в коридоре сестру Бонавентуру охватило предчувствие чего-то недоброго. Возле двери в кабинет доктора Макгрене она остановилась и прислушалась: тихо. Она заглянула в щель, и, вскрикнув, отпрянула: доктор лежал на боку около стола, а рядом расплылась бурая лужица крови!

— Я первая увидела его мертвым, — воскликнула она торжественно и побежала за больничным священником, вспоминая по дороге, как вот так же или почти так же, скромная монахиня, никому до этого не известная, обнаружила тело внезапно умершего папы Иоанна-Павла I, который всего какой-то месяц и пробыл папой.

К священнику она вбежала, запыхавшись, и выдохнула:

— Скорее! Доктор Макгрене умер! — потом, вспомнив его позу и лужу возле его головы, добавила: — Наверное, самоубийство!

Священник побледнел.

— Реанимационную бригаду вы вызвали?

Сестра Бонавентура отрицательно покачала головой.

— Я подумала… я подумала, что уже нет смысла…

— Она «подумала»! — Священник выбежал из комнаты, и скоро по топоту ног и голосам в коридоре она поняла, что отлаженный механизм срочной помощи заработал и она, сестра Бонавентура, возможно, ошиблась или, грубо говоря, села в лужу. Больше всего в эту минуту ей захотелось уйти куда-нибудь, скрыться, «чтобы не мешать врачам» — как сказала она сама себе.

Наилучшим местом для уединения ей показался бокс интенсивной терапии, где, как она знала, никого, кроме самого доктора, не встретить. К тому же ей было просто интересно.

Этот, больной был окружен такой тайной, что она невольно почувствовала страх, входя к нему. Ведь должна же быть какая-то причина для такой строгой изоляции. На кровати лежал мальчик лет четырнадцати, весь опутанный датчиками. Лицо его показалось ей незнакомым, что очень ее удивило: ведь она должна была видеть всех, кого оперировал Макгрене, но это лицо, определенно, она видела впервые. Лица она запоминала очень хорошо, вот имена — другое дело.

Сестра Бонавентура осторожно, стараясь не потревожить сон больного, склонилась над ним, всматриваясь в его черты. Встревоженный веянием чужого тепла и запахом чужого тела, он вздрогнул и приоткрыл глаза. Видеть он учился постепенно, не всегда сразу собирая блеклые пятна перед глазами в единую картину. Перед глазами еще часто висела какая-то кисея, заслонявшая мир. Больной осторожно помотал головой из стороны в сторону, и кисейная занавеска тоже качнулась. Он попытался заговорить, но ему мешала трубка во рту, и из горла вырвался лишь слабый стон-мычание. Сестра поняла его затруднения, но вынуть трубку не решилась. Желая как-то выразить свое расположение, она протянула к нему руку и осторожно поправила его волосы. Надо лбом резкой белой полосой проходил шрам. Длинные влажные волосы были разметаны по подушке спутанными прядями. Сестра Бонавентура зачем-то приподняла одну прядь и показала ее мальчику:

— Смотри, как у тебя волосы отросли, значит, долго тебе здесь лежать пришлось!

Он вздрогнул от звука ее голоса и сам удивился, что так легко понял, о чем говорила эта незнакомая женщина. Действительно, очень длинные, значит, отметил он с удовлетворением, он жив, ведь у трупа волосы не растут.

Сестра осторожно положила волосы мальчика на подушку, боясь задеть один из многочисленных проводков, и вытерла руку о край халата: а вдруг у него еще и какая-нибудь заразная болезнь, ведь не случайно он здесь изолирован. Свое желание немедленно выйти из бокса она сочла недостойным и осталась стоять возле кровати. Но ведь сейчас, когда с доктором Макгрене несчастье, некому будет заботиться об этом мальчике… Надо прислать кого-нибудь, пусть его посмотрит… Она улыбнулась от приятного ощущения заботливой нежности.