Сердце солдата - Илья Туричин

Но во всех Коля подмечал одну и ту же черту: какую-то спокойную уверенность, неторопливость, обстоятельность. Несмотря на то, что все они рисковали быть каждую минуту схваченными, подвергнутыми пыткам, даже казненными, в них не заметно было ни тени страха.

Коля завидовал этим непримиримым, удивительным людям.

Партизан — мужественное слово, раньше знакомое только по книгам, теперь ожило, стало осязаемым и самым чудесным, непостижимо большим словом. К партизану можно было прикоснуться, пожать ему руку, посидеть с ним рядом, похлебать картофельного супа из одного чугунка. И Коля смотрел на приходивших влюбленными глазами. А те, перехватив его взгляд, улыбались в ответ. И на какое-то мгновение теплая улыбка снимала с их лиц жесткую суровость.

Часто по ночам, свернувшись клубком под одеялом, Коля думал о партизанах. Представлял себе их лагерь в лесу. Как они роют землянки, упрямо вгрызаясь в мерзлую почву. Как делают из свежих бревен могучие накаты — крыши, ладят печи. А вокруг лагеря со всех сторон стоят часовые. И нет в этот дремучий лес никому дороги. Только они, партизаны, знают неприметные, невидимые тропы, ведущие в лагерь.

Где-то там, в землянке, живут его друзья: и строгий товарищ Мартын, и Алексей, и веселый Сергей. Каждый день вспоминал их Коля, каждый день ждал: может, придут. Но дни складывались в недели, недели — в месяцы, а их все не было.

Иногда Коле начинало казаться, что с ними что-нибудь случилось. Он представлял себе Сергея лежащим где-нибудь у дороги, в снегу, со смертельной раной в груди. Больно сжималось сердце и неприятно щекотало в носу. Но Коля старался отогнать эти тревожные мысли.

Плохо спалось длинными зимними ночами и Тарасу Ивановичу Козичу. Жил он в Ивацевичах в доме своего дальнего родственника Лубенца. Сам Лубенец был в армии, сражался с фашистами где-то на юге. Жена его, Варвара, осталась одна с пятью ребятишками. Старшему было девять лет, а младшему несколько месяцев. Жить было трудно, и, если бы не нужда, Варвара ни за что не пустила бы Козича, которого и раньше-то недолюбливала, а сейчас, когда он стал работать на немцев, возненавидела лютой ненавистью. Однако приходилось терпеть. Надо было кормить ребятишек, а Козич был хорошим постояльцем, он где-то добывал то кусок сала, то мешок картошки, то пару банок каких-нибудь консервов.

С ребятишками старик был ласков. Иногда одаривал их безвкусной немецкой шоколадкой в пестрой обертке или сладковатыми мятными лепешками.

Но даже за это не питала солдатка к нему чувства благодарности. Когда Козич заговаривал с ней, отвечала неохотно, односложно, сквозь зубы.

Днем, когда Козича не было дома, Варваре дышалось свободней. Часто, укачивая младшего сынишку в большой корзине, плетенной из ивовых прутьев, Варвара вспоминала мужа Ивана. Вернется Иван — осудит ее за Козича. А что она может сделать — одна, сама шестая? Как прокормить ребятишек? Не в управу же идти полы мыть! В глазах закипали слезы, и Варвара смахивала их концом старенького ситцевого передника, чтобы дети не увидали.

По утрам Козич, умываясь, гремел ковшом и фыркал в сенцах. Варвара подавала на стол хлеб, молоко, сало. Козич, покрестившись на образа, садился за стол и ел медленно и аккуратно. Сморщенными желтоватыми от табака пальцами он собирал на столе хлебные крошки и отправлял в рот. Варваре хотелось треснуть чем-нибудь по голому черепу Козича. Но она, только крепче сцепив пальцы под передником, старалась не смотреть на постояльца.

Потом Козич уходил в управу.

Днем, видя шагающих по улицам патрулей, часового под окнами управы, Козич чувствовал себя спокойно. Но домой старался вернуться засветло. Запирал двери на три специально сделанных запора, наглухо закрывал ставнями окна.

С дневным светом уходил покой, с вечерними сумерками являлось гнетущее чувство страха. Козич пробовал глушить его самогонкой. Он напивался и, шатаясь, храбро выходил на улицу. Скрипел под неверными шагами снег. Но стоило невдалеке мелькнуть тени одинокого прохожего, упасть с ветки дерева снежному кому, залаять собаке, Козич вздрагивал, начинало сосать под ложечкой, лоб мгновенно покрывался холодным потом. Козич трезвел и опрометью бросался в дом.

Страх не пускал его в родную деревню, к жене. Даже в воскресенье, на лошади не решался он навестить Тарасиху и не знал, что с ней, что с хозяйством, цело ли, не сожгли ли партизаны дом?

Партизаны!.. Пуще всего боялся Козич партизан.

Будь его воля, он бы закрылся у себя в доме, за высоким забором. Сидел бы там, не вылезая, пока пройдет смутное время. Черт с ними, с немцами! И дернула же его нелегкая услужить новой власти! Хотел всех опередить, выгадать, заработать! Ан вот оно как повернулось. Кто ж знал, что народ так за Советскую власть держаться будет! Ведь какая махина навалилась, а вот поди ж ты, Москву не сломили, не взяли. Обещают только. А ну как шуганут их назад?..

Просыпался Козич по ночам, скрипел зубами от страха да тоски. Думал, прикидывал, вздыхал. А выхода не было. От немцев уйдешь — немцы же и убьют. С немцами будешь — партизаны укокошат. И все же с немцами спокойнее. Они здесь, рядом, вооруженные, сильные, а партизаны пока что далеко.

Вот приехал господин Эрих Вайнер. Твердый человек, не гляди, что молодой. Теперь он партизанам покажет!

Господин Эрих Вайнер прибыл в Ивацевичи со специальным заданием. Несмотря на то, что он был молод и одет в штатский костюм, немцы обходились с ним почтительно. Был он высок, строен, белокур, голубоглаз, с красиво очерченным ртом и прямым с небольшой горбинкой носом. Над чуть припухлой верхней губой красовались густые светлые усики.

Эрих Вайнер приехал в конце января в блестящей штабной машине в сопровождении нескольких солдат-эсэсовцев и поселился в отведенном ему домике рядом с военной комендатурой. Забор вокруг дома обмотали колючей проволокой. На крыше установили высокую антенну. У двери дома бессменно днем и ночью стоял часовой.

Ходили слухи, что приезжий разговаривает по радио чуть ли не с самим Гитлером!

Сразу же после приезда Вайнер нанес визит коменданту. Как раз в это время Козич принес из управы бумаги на подпись и видел, как выскочил из кабинета навстречу гостю комендант — грузный, с бычьей шеей и карими глазами, господин Штумм. Тонкие бледные губы его расползлись в улыбке, глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Он вытянулся у двери. Сидевшие в углу у стола два офицера тоже встали и вытянули руки по швам. Встал и Козич, спрятав за спину руку с потрепанной меховой шапкой.

Приезжий прошел через комнату, ни на кого не глядя. Остановился возле коменданта.

— Господин Штумм?

— Так точно! — рявкнул комендант.

Приезжий протянул ему красивую, по-девичьи белую руку:

— Вайнер.

И прошел в кабинет. Комендант устремился следом.

Офицеры тихо вытолкали Козича из комнаты и на цыпочках вышли сами.

Козич тогда же понял, что этот молодой красивый немец в штатском — важная птица.

А через два дня Козича неожиданно вызвали в комендатуру.

Он шел по заснеженным улицам, подняв воротник. День был солнечный, безветренный, с легким морозцем, но Козича познабливало. Каждый раз, когда вызывали в комендатуру, его начинало знобить.

Козич умел услужить и ладил с войтом и с господином Негребецким, начальником полицайуправления, человеком жестоким и хитрым. Но коменданта Штумма Козич боялся. Боялся его огромной фигуры, его хриплого лающего голоса, боялся не угодить ему каким-нибудь лишним словом. Рассказывали, что у коменданта бывают вспышки гнева, и тогда берегись! Однажды во время такой вспышки он застрелил в своем кабинете в чем-то провинившегося полицейского.

А вдруг он, Козич, попадет к коменданту под горячую руку?

Преодолев озноб, Козич тихонько постучал в дверь кабинета, вернее поскреб, как мышь.

— Битте!

Козич приоткрыл дверь и вошел.

В кресле за столом коменданта сидел господин Вайнер, а Штумм приспособился сбоку у стола на венском стуле. Оба смотрели на Козича. Штумм закинул ногу на ногу, и стул под ним жалобно скрипнул.

Козич облизнул вдруг пересохшие губы и сказал:

— Приказывали, господин комендант.

— Здравствуйте, господин Козич, — сказал Вайнер по-русски, чисто, даже, пожалуй, слишком чисто выговаривая слова.

Козич растерялся. Вайнер, видимо, остался доволен произведенным впечатлением. Он весело рассмеялся, обнажив ровные, белые зубы. Штумм скривил губы и издал хриплый звук, тоже, очевидно, обозначавший смех.

Козич никогда не видел Штумма смеющимся, и смех этот напугал его больше, чем гнев.

— Садитесь, — пригласил Вайнер и кивнул на стул.

Это было очень кстати. У Козича начали дрожать колени, и он никак не мог унять эту дрожь. Он сел на краешек стула.

— Мы пригласили вас, господин Козич, чтобы сказать, что не очень довольны вами. — Лицо Вайнера сделалось серьезным.