Торжество возвышенного - Admin

— Ничего не дается даром, вот что обидно. А что касается тебя… что тебя ревновать-то?!

Она направилась в свою комнату со словами:

— Ты худший из паразитов!

— Не считая тебя…

* * *

Она снова возвращается. Мучайся и сходи с ума! Застыла посреди лавки и заговорила:

— Фуад Шельби совсем не переживает.

— Ты встречалась с ним?

— В арт-кафе.

— Откуда он знает?

— Он сказал, что это причуда автора, и что в нужное время он объявится с новой пьесой…

— Он это сказал, чтобы успокоить выжившую из ума бабу.

Она оттащила свой стул в дальний угол лавки, села и продолжила сама с собой:

— Если бы Господь захотел, то даровал бы мне счастливую судьбу, но он отдал меня подлецу, да еще и наркоману…

Я сказал с усмешкой:

— Это удел тех, кто берет в жены проституток.

— Господи, прости мать, родившую тебя! Когда Аббас вернется, я уйду вместе с ним.

— Ради бога, пусть быстрей возвращается.

— Никто и не считает, что ты — его отец.

— Если он грохнул свою жену и бросил родителей за решетку, то он мой сын, и я им горжусь!

— Он ангел, он мое создание…

Мне ужасно хотелось, чтобы она говорила сама с собой, пока не сойдет с ума. Я вспомнил, как полицейский дал мне затрещину и двинул ногой по лицу так, что из носа хлынула кровь. Облава была похожа на мощнейшее землетрясение. Даже Сархан аль-Хиляли зажмурился от страха. А конфискация скопленных денег, от любви к которым мы заложили свои души? Аж дрожь пробежала.

* * *

Что, черт побери, происходит в зале?

Я вышел из комнаты и увидел дерущихся Тарика и Аббаса. Халима визжала. Я буквально озверел:

— Что происходит?

Тарик орал:

— Комедия какая-то… Дитятя женится на Тахии…

Все казалось нелепостью — нараставшее наркотическое опьянение грозило закончиться. Халима закричала:

— Это помешательство! Она старше тебя на десять лет!

Изо рта Тарика вместе со слюной хлынули угрозы. Халима сказала:

— Не надо все усугублять.

Тарик продолжил:

— Я разнесу этот дом вместе со всеми вами!

Мой гнев стих, и я стал погружаться в безразличие и цинизм. Не успел я и слова произнести, как Халима сказала Тарику:

— Собирай свои вещи и — прощай.

Он закричал:

— За моей спиной, в этой клоаке!

Я спокойно ответил ему, что, конечно, прозвучало странно в этой бешеной атмосфере:

— Дом стал клоакой, потому что здесь живете вы!

Он даже не посмотрел в мою сторону. Халима же спросила Аббаса:

— Это правда, что он говорит?

И сын ответил:

— Мы все решили.

Я спросил с безразличием:

— Почему не соизволил с нами посоветоваться?

Он промолчал, и я поставил вопрос иначе:

— Хватит ли твоей зарплаты, чтобы содержать дом и жену?

Аббас ответил:

— Я займу твое место суфлера труппы…

— Был автором, а станешь суфлером?

— Одно другому не мешает.

Халима закричала срывающимся голосом:

— Мой сын сошел с ума!

И обратилась к Тарику:

— Не будь таким же ненормальным.

Он продолжал угрожать, и она закричала ему:

— Убирайся из нашего дома!

Он ушел со словами:

— Вы не отделаетесь от меня до самой смерти…

Он ушел, оставив дом нашей благочестивой семье.

Я переводил взгляд с одной на другого, злорадствуя и потирая руки. Халима умоляла его:

— Я знаю о ней только то, что она была любовницей того, этого…

Я захохотал:

— У твоей матери большой опыт. Слушай и наматывай на ус.

Она продолжала умолять:

— Отец твой, как ты сам видишь, полный ноль, на тебя наша надежда.

Аббас сказал:

— Мы начнем новую жизнь.

Я спросил его, смеясь:

— Почему ты так долго вводил нас в заблуждение своим идеализмом?

Аббас ушел из дома, и Халима разрыдалась. В душе я радовался его внезапному и окончательному уходу. Я ликовал, что их союз с матерью против меня был разрушен. Этот голос, который все время говорит наперекор. Он был мне не просто неприятен — я ненавидел его, и вот он исчезает, а дом обретает спокойствие и гармонию. Иногда я его боялся. Его высказывания были невыносимы, его действия вызывали у меня злость. Халима стала оплакивать свою судьбу, завывая:

— Одна как перст…

Я спокойно сказал ей:

— Одна? Не думай, что ты чем-то лучше меня. Одно происхождение, одна жизнь, один финал…

Она посмотрела на меня взглядом, полным ненависти и презрения, и ушла в свою комнату под мой громкий хохот.

* * *

Я смотрел ей в спину через горы арахиса, семечек, кукурузных хлопьев и гороха, насыпанных вдоль прилавка. Что за жизнь, которая проходит без радости, в угаре ненависти! Возвращение сына и его успех должны вдохнуть в нее жизнь и вернуть утраченные в горести годы.

* * *

Я весел, Халима хранит напускное молчание. Сархан аль-Хиляли спрашивает:

— Где Тарик и Тахия?

Салем аль-Агруди:

— Да, опасный расклад карт…

Я говорю сквозь смех:

— Потрясающие новости, Сархан-бей. Мой ненормальный сын женился на Тахии!

За столом разразились хохотом. Исмаил сказал:

— Видно, твой сын настоящий артист.

Аль-Хиляли переспросил:

— Малыш?!

Шельби вступил:

— Свадьба сезона!

Исмаил добавил:

— Вы найдете Тарика, бродящим в пустыне, как Меджнун!

За столом еще раз прокатилась волна смеха. Сархан произнес, подчеркивая каждое слово:

— Но Халима не разделяет этой радости.

Халима ответила, не отрываясь от приготовления напитков:

— Халима в трауре.

— Кто знает? Может на его долю выпадет счастье, которое нам не ведомо…

Салем аль-Агруди заступился:

— Тахия хорошая женщина, несмотря ни на что…

Я повторил, заливаясь громким смехом:

— Несмотря ни на что?!

Халима горестно произнесла:

— Сегодня счастье выпадает только дуракам.

Сархан спросил:

— Он продолжает пытаться писать пьесы?

Халима ответила:

— Конечно…

Улыбаясь, он сказал:

— Великолепно! Живя с Тахией, он наберется полезного опыта!

Потом я был занят сбором денег, смакуя первый вечер, когда никто не шпионил за мной.

* * *

Жена ищет сына, а я сижу в лавке один. Интересно, какой конец придуман для нее в пьесе? Я забыл спросить об этом. Сидим ли мы в тюрьме, когда опускается занавес? Или в лавке? И покупатели идут один за другим. Эти люди не догадываются, как я их ненавижу, как они мне противны. Лицемеры. Творят то же, что и мы, только молятся по расписанию. Я — лучше их. Я свободен, я — сын эпохи, в которой не правили ни религия, ни этикет. Меня осаждают в этой лавке толпы лицемеров. Любой мужчина и любая женщина — подобны государству. Поэтому вы сидите в сточных водах и толкаетесь в очередях, а на вас изливают громкие речи. Мой сын морочит мне голову своими молчаливыми проповедями, а затем совершает предательство и убийство. Если бы от опиума мне было легче — всё бы ничего… Почему добрачные дни так обманчивы? Зачем нашептывают нам о сладости, которой не существует?

— Я так благодарен дядюшке Ахмеду Бургулю за свое огромное счастье.

— Не преувеличивай.

— Халима… Как счастлив тот, чье сердце не бьется напрасно, в небытии!

Ее улыбка раскрылась, словно молодой цветок жасмина. Куда исчезла эта сладость? Ох, если бы просто взять и перенестись во времени! В моем никчемном существовании есть место для наивности, и иногда приятно оплакивать прошлое. Карама, которого больше нет, и Халиму, которая больше не с нами.

Жена возвращается. Она вошла и села, не поздоровавшись. Она ничего не ответила, ничего не сказала. В глазах ее спокойствие. Что ей стало известно? Без сомнения, у нее хорошая новость, и ей жалко поделиться со мной. Свинья. Если бы случилось что плохое, она с порога швырнула бы мне это в лицо. Вернулся Аббас? Спросить? Прошло время, прежде чем она сказала:

— Мы приглашены на спектакль…

Она протянула мне отпечатанную программку. Мои глаза остановились на строке «драматург Аббас Юнес». Меня охватила гордость. Я спросил:

— Пойдем?

— Что за вопрос!

— Может быть, нам не понравится видеть самих себя…

— Нам нужно посмотреть спектакль Аббаса.

Я промолчал. Она сказала:

— Сердце подсказывает мне, что автор должен появиться.

— Кто знает?

— Сердце знает.

* * *

Мы отправились, стараясь выглядеть как можно лучше. Я надел выходной костюм, а Халима взяла напрокат у Умм Хани платье и пальто. Нас встретили хорошо. Халима сказала:

— Но я не вижу автора.

Сархан аль-Хиляли ответил:

— Он не пришел. Я же говорил тебе, все в порядке.

Значит, она встречалась с ним, и он ей о чем-то рассказал. Было еще рано, и мы пошли навестить дядюшку Ахмеда Бургуля. Он подал нам — за счет заведения — два сэндвича и два стакана чая. Сказал, смеясь: