Жара. Терпкое легкое вино. - Александр Громов

— Здравствуйте, вот не ждали. Только он ведь больной совсем. Измотался. Всё бредил, а час назад уснул.

Маше показалось, что она смотрит ужасный фильм: ночь, домик у кладбища, очнувшийся, словно с того света, отец, приехавший незнакомец. Мистика какая-то! И она перекрестилась.

— Пусть, — ясно услышала она голос отца, а дальше не разобрала: то ли «войдёт», то ли «уйдёт».

Но он уже входил — дверь отворилась и незнакомец оказался вполне знакомым, по крайней мере, именно так он выглядел на плакатах при въезде в село — это был глава района.

Семён Алексеевич поставил на стол пакет, в котором виднелись снедь, сок, в общем, что обычно приносят больным, и немного смутился.

— Узнал, что Василий Георгиевич приболел, решил проведать…

— А это дочка наша — Маша. Из города как раз приехала…

— Очень приятно… — Семён Алексеевич слегка поклонился. — Наслышан…

— Садитесь, — услышали все и посмотрели на кровать.

Отец Василий, только что бывший белым и истончённым, порозовел, словно в него влили краску, и, приподнявшись на подушках, смотрел на всех совершенно осмысленно.

— А мне тут понаговорили всякого, — вырвалось у Семёна Алексеевича, — мол, чуть не при смерти. Нет, я не в этом смысле… то есть я хотел сказать: а вы молодцом! — а про себя подумал: «Точно Абрамыч говорил: дочка лекарств из города привезла и поди вколола чего-нибудь».

«Я только держала его за руку», — подумала Маша.

— Садитесь, — повторил отец Василий. — Маша, дай стул.

Ух, как она сейчас не любила главу волости! Прямо как в детстве Евангелие. Зачем он приехал?

Она поднялась с кровати и придвинула стул.

Семён Алексеевич сел и вдруг задумался: и правда — а зачем он приехал? Чего он сорвался к сельскому попу? Теперь вот сиди и вымучивай слова, не молчать же…

— Говорите, Семён Алексеевич, я вас слушаю…

«Как на исповеди», — пронеслось в голове Маши и она отошла, увлекая маму в другую комнату: «Пойдём, расскажешь…».

Семён Алексеевич оглянулся, потом опять задумался.

— Да вот не знаю, с чего начать…

— А что вас сейчас больше всего волнует?

— Убирать хотя бы этот хилый хлеб для скотины или всё же надеяться на дождь? — неожиданно для самого себя выпалил он и тут же подумал: «Чего я несу, какой ему хлеб, какая скотина, он что, агроном, что ли?».

— Это — не главное…

— А что?

— Главное — благодарить.

— Кого?

Отец Василий молчал.

— И за что Его благодарить?

— За всё.

— И за жару?

— И за жару.

— Гм, за то, что гибнет зерно, за то, что люди останутся без урожая и на зиму элементарно многим нечего будет есть?

— А как ещё люди узнают, что Он существует?

Теперь надолго замолчал Семён Алексеевич.

— Не кажется ли вам, что это слишком жестокий способ для милостивого Бога?

— Видимо, другие не действуют. А если впереди пропасть, то что будет большей милостью: молчать, не тревожа совести, или не давать покоя, напоминая о ней?

Опять помолчали.

— Не факт, что подействует.

— Не факт.

— Тогда зачем всё это?

— Потому что Он любит нас.

— Бред какой-то. Это не любовь, это варварство, самое настоящее варварство.

— Ну, мы же наказываем своих детей, желая, чтобы они стали лучше.

— Ладно, мне тогда кого наказывать?

— Вам-то зачем? Лучше похороните по-христиански Валентину.

— Какую Валентину?

— Ту, что умерла сегодня.

— Боюсь, как бы вам сказать, мы ходили к ним, там… там дома, скажем так, неоднозначно относятся к церкви.

— Я знаю. Она исповедовалась. Там. Пред Богородицей. Я знаю, что у неё дома. Знаю, что она собиралась страшно согрешить… Я не могу вам всего сказать. Пути Господни неисповедимы, а так она ушла чистой. Я видел её.

— Где вы её видели? — Семён Алексеевич внимательно вгляделся в лицо священника, которое начало бледнеть, на нём стали проступать белые пятна, и глава повторил то, что уже многие повторили сегодня: — Бред какой-то.

— Позовите благочинного, отца Александра из Степного. Он всё устроит. Он хороший. У него всё обойдётся. Он и меня проводит.

— Что вы опять говорите. Да он бредит, бредит!

Семён Алексеевич поднялся и тут же к больному метнулась молодая женщина. Она принялась целовать гаснущее лицо отца Василия, потом повернулась к гостю:

— Да идите же!

Семён Алексеевич повернулся и пошёл к двери.

— Убирай, — услышал он за спиной.

— Что? — не понял он.

— Зерно убирай, — снова чётко донеслось до него.

Он обернулся. Отец Василий недвижно лежал на кровати, дочь держала его за руки, у изголовья стояла матушка.

Семён Алексеевич постоял немного, удивлённо вслушиваясь в пространство, потом толкнул дверь и вышел.

14

К утру отцу Василию стало совсем плохо. Он задыхался, лицо его то покрывалось испариной, то вдруг остывало и капельки пота поблёскивали, словно льдинки морозным утром.

После обеда приехал благочинный.

Отец Александр был худ и бороду имел длинную и прямую, будто витую из тонкой медной проволоки. Худоба с бородой делали его выше и строже, на самом же деле батюшка слыл за добрейшей души человека. В годы студенчества, увлёкшись православием, его угораздило взревновать о подвигах. И Великим постом он говел по запискам древнего синайского пустынника. Про разговины пустынник никаких записей не оставил и разговлялись чисто интуитивно, как подсказывала общага и сэкономленные за семь недель поста запасы. Дня три общага славила Христа, а на четвёртый будущего батюшку увезли в больницу, где пришлось делать срочную операцию на желудке. Потом он ещё месяца два провалялся по всяким лечебным учреждениям, бросил институт и поступил в семинарию. В общем, спасся, но желудок испортил на всю жизнь. Более того, когда отца Александра рукоположили, к нему прилепилось искушение, которое весьма тяготило батюшку: каждую весну у него случалось обострение желудочной болезни и он должен был ложиться в больницу недели на две. Самое неприятное во всём этом, что обострения приходились всегда на Великий пост и отец Александр просил только, чтобы случались они не на первую и последнюю недели. И Господь пока миловал. Видимо, от постоянного ощущения болезни, которая денно и нощно напоминала отцу Александру о зыбкости всего земного, он к скончанию века относился весьма спокойно и даже радостно. При этом надо заметить, что, при всех болячках, у него имелись четверо детей, рождённых в законном браке. Вот и думай тут: кто больной, а кто здоровый.

Отец Александр пил чай и рассказывал, как прошли похороны. В доме Егоровых, и правда, затевался скандал, но тут обнаружили записку Валентины, в которой она просила у всех прощения и просила никого не винить в своей смерти. Записка была явно написана до крестного хода, а пока сноха соображала, как повернуть новые обстоятельства, пришли люди из администрации, взяли на себя все хлопоты с похоронами, поминками и пообещали устроить мужа на работу. Не успели порадоваться, как появился отец Александр. Тут со снохой случилась истерика и отец Александр, недолго думая, вызвал «скорую», на которой сноху, видимо, по чьей-то подсказке, увезли аж в область и весь кильдим вокруг дома Егоровых рассеялся, яко дым от огня, и отпевание, и сами похороны прошли мирно и пристойно.

Отец Александр допил третью чашку чая и подошёл к недвижно лежащему отцу Василию.

— Так что упокоил я её и ты за неё не скорби. Слышал?

Отец Василий, непонятно даже чем, то ли бровями, то ли кожей на голове, но все поняли, поблагодарил.

— Вот и ладно. Давай теперь тобой займёмся.

Это прозвучало так обыденно, словно отец Александр работал могильщиком на кладбище. Одно дело сделал, сейчас другим займётся. Маша хотела возмутиться, но сдержалась и, как матушка, опустила голову.

Соборовал отец Александр хорошо. Голос у него суховатый, надрывный, словно человек несёт что-то важное и тяжёлое, и по дороге со своей ношей разговаривает. Он обильно мазал отца Василия елеем, и, казалось, то ли это пот проступал, то ли слёзы текли. Лицо отца Василия оживало, только выглядело сильно уставшим. Вместе с ним тихо плакали и женщины. Когда отец Александр подносил частичку, отец Василий открыл глаза, рот и затем поцеловал Чашу.

— Вот и слава Богу, — сказал отец Александр, потом присел к отцу Василию и осторожно, словно боялся что-то спугнуть, спросил: — Ну, как ты, отче?

И отец Василий ясно ответил:

— Не знаю.

— Это хорошо, что не знаешь, — обрадовался отец Александр. Он, наверное, любому ответу отца Василия обрадовался бы. — Это только дураки всё знают.

— И хорошо, — сказал отец Василий и после паузы добавил: — И плохо.

— Правильно, — опять поддержал отец Александр. — Так оно и должно быть. Нам ведь когда по-настоящему хорошо бывает? Когда мы приближаемся к Богу. Вот отсюда и хорошо. А когда приблизимся, понимаем, что дальше-то уже сами приблизиться не можем, потому что кто мы и что мы? Недостойны. Глаза поднять недостойны. А не то что в радость войти. Вот отсюда плохо. Теперь только Бога молить. Правильно, плачь, плачь — самое то. У тебя, отец, хорошие слёзы. Не свои. Ты, может, и не хочешь сейчас плакать, а они текут. Это Господь тебе помогает. Часто ведь бывает: хочешь о грехах своих поплакать, а слёз нет. А тут видишь, как Господь сподобил тебя, ну, плачь, плачь — это хорошо тебе.