Жара. Терпкое легкое вино. - Александр Громов

Маша разбирала привезённые сумки.

— Перекусишь или подождёшь, пока ужин соберу?

— Подожду, — Виктор подошёл к столу, отрезал кусок колбасы и принялся жевать, расхаживая по кухне. — А чем он всё-таки болен?

— Толком ничего не объясняют. Главный врач говорит про тепловой удар и психическое истощение. А больше давит на то, что у него психологическая травма: мол, просил у Бога дождя, народ за ним, как за Моисеем пошёл, а он Моисеем не оказался — Бог его не услышал, вот он и надломился.

— Чушь это всё, — сказал Виктор, подошёл к столу и отрезал ещё колбасы. — Он же знает, что Бог не каждую просьбу исполняет. Ведь так?

— Так… Там, в крестном ходе, ещё икона плакала. Все видели, как у неё слёзы текли.

— Вон оно что… Надо же. Жалко, не видел. Давно хочу чудо увидеть. А мне всё не даётся. Почему так, Маш, а? Хотя нет, ты у меня — чудо. Я вот, знаешь, и правда думаю: это же чудо, что Господь нас свёл. Я сейчас уж и не помню, зачем тогда в храм зашёл… а ты там пела… н-да… Мне, Маш, иногда страшно бывает, когда вдруг представлю, что я тогда мог мимо проехать. А тут велел остановиться. Зачем? Да я говорил тебе уже об этом, да… Может, всё-таки отвезти его в область?

— Давай подождём до утра.

— Как скажешь. Видишь, я стараюсь быть послушным. А когда ужин? Ну, ладно, ладно, я ещё кусочек отрежу и пойду посмотрю кое-какие бумаги…

19

К ужину поднялся Андрей. Он выспался, тягостное состояние ушло, родной дом вернул забытое чувство уюта, было даже неудобно, что он чувствует себя так хорошо. «Вот как у Господа, — думал Андрей, — надо было приехать к умирающему отцу, чтобы в душе немного успокоилось…»

После ужина мужчины вышли на улицу. Солнце уже село, наползавшие сумерки всё больше скрадывали окружающее, а главное — тянуло желанным холодком.

Идти было некуда, они сели возле дома на лавочку и Виктор спросил:

— Ну, как дела, химик?

— Да не химик я, — улыбнулся Андрей семейной шутке, которую быстро усвоил Виктор. — Я — физик.

— Всё равно. В молекулах ковыряетесь?

— Ковыряемся…

— А я вот всё спросить тебя хотел: почему ты в священники не пошёл? Сейчас бы служил здесь — смотри, благодать-то какая, тихо, хорошо, ни министров, ни налоговой, на накатов, ни откатов…

— Не скажи, тут тоже непросто, сам видишь, какие тут страсти. А я, между прочим, ни одного священника старше сорока, у которого не было бы седого волоса, не встречал. А потом — это же призвание. Господь каждому даёт талант по силе и разумению. И, мне кажется, счастье каждого человека — открыть этот талант, а не пытаться заниматься не своим делом. Мне всегда было интересно знать, а как оно там происходит внутри? Не на механическом уровне, а глубже. Как это Бог мог так всё гениально устроить и обо всём подумать. Иногда мне кажется, что я хочу объяснить Бога с помощью науки. Себе — в первую очередь.

— Если ты пытаешься объяснить себе Бога, получается, что ты и не веришь… Прости, конечно.

Андрей помолчал.

— Наверное, ты прав. Страха Божия у нас нет. Всё за запретными плодами стремимся… Эх, вот ты не застал нашего деда — вот где вера была.

— А как же твой отец?

— Мне кажется, он только сейчас к ней приходит.

— Тогда Бог не должен его забирать! — Виктор подскочил с лавочки, сделал пару шагов туда-сюда и решительно рубанул: — Мне кажется, что он не умрёт!

— Дай Бог… — ответил Андрей и опять ему стало стыдно, что вот человек, только недавно вошедший в их семью, так искренне переживает за отца, а ему, единственному сыну, в общем-то не так уж и важно, останется жить отец или нет. Не совсем, конечно, всё равно… но вот же сейчас вместо того, чтобы переживать за отца, он наслаждается покоем и даже где-то глубоко-глубоко рад, что смертная болезнь отца вырвала его из привычной суеты. «А что дальше?» — подумал он.

— А какой у меня талант? — не дал додумать шагавший перед лавочкой Виктор.

«Он тоже о себе думает, — отметил Андрей. — Смерть вообще заставляет думать о себе. Так что же дальше?.. Приносит ли мне радость то, что я делаю?»

— Приносит ли тебе радость то, что ты делаешь?

Виктор остановился.

— Ты меня спрашиваешь?

— Ну да.

— В общем-то да, совесть особо не мучает. Мне интересно что-то организовывать, строить. Это здорово: вот пустое место и ты видишь, как на нём поднимается дом или завод, или вот, например, мы сейчас уникальный объект пробиваем… А вообще хочется в Сочи влезть — вот где можно по-настоящему поработать…

— Что, там больше воруют?

— Там платят нормально. У нас ведь как сложилось: если платят нормально, то есть столько, сколько это и стоит, то это воспринимается как воровство, по крайней мере, по отношению к другим. А если хороший кирпич стоит 5 рублей, то за него и надо платить 5 рублей. Если хороший специалист должен получать хорошие деньги, то он и должен их получать. А воровство как раз от торгов и конкурсов.

— Это как же?

— Смотри. Допустим, реальная цена объекта — сто миллионов. Это чтобы и рабочие нормально получали, и чтобы материал качественный был, и чтобы, как говорится, на века. А тут же обязательно находится контора, которая объявляет, что построит за девяносто, ну, и, разумеется, выигрывает. Чиновники рады: сэкономили десять миллионов, можно купить ветеранам десяток списанных автомобилей, а остальное распихать по только им известным фондам. А та контора, которая взялась строить за девяносто, теперь вынуждена нанимать дешёвых рабочих, то есть тех же гастарбайтеров, покупать материал подешевше, ну и так далее… В итоге объект-то они сдадут и какое-то время он будет стоять, но… но я так работать не люблю. Кайф получаешь, когда дело сделано на совесть.

— А бывает иначе?

— Приходится… Потому и хочется в Сочи, поработать по-настоящему, построить что-нибудь по высшему разряду. Чтоб — на века.

— Думаешь, пустят?

— Ищем варианты.

— Ну, вот видишь — ты себя нашёл…

— Так-то оно, наверное, так… Только вот всё чаще, как ты сказал, «бывает иначе». И всё больше сомнений, а тем ли я занимаюсь?

— Вот те на!

— Смотри: строю я дома, стараюсь, чтоб на века, а может, лучше быстренько-скоренько, чтоб лет десять-пятнадцать простоял, а там уж — не наша забота… Я недавно любопытный разговор подслушал. Сидел в кабинете замминистра, заходит начальник финансового управления, говорит: «Так, мол, и так, Сергей Львович, нельзя этот проект утверждать, потому что потом, через три года, когда нам его закрывать, мы отчитаться не сможем». А он так ей ласково: «Нина Евгеньевна, бросьте, где мы с вами будем через три года…». Нормально люди живут, можно сказать по-православному, сегодняшним днём, завтрашний их не волнует. Или вот ещё: есть у меня хороший холодильник. Я его пять лет назад купил, а сейчас уже новые, более классные появились, я бы и купил, а этот мне куда девать? Вот и жду, пока сломается. Прокляты капиталисты — не дураки, они долговечных вещей не делают, а через два-три года: раз, пару новых кнопочек пришпондорили, по новой покрасили — и новая моделька. Налетай народ: меняем старое на новое.

— А ты старый холодильник родителям привези.

— Ну да ещё, что, я родителям старый повезу, что ли? Погоди, тут дело даже не в этом, а в сути: может, мне надо было не дома строить, а землю пахать? Ну, про землю я загнул, конечно, пахать я точно не умею, ну что-нибудь другое, как узнать: Божья это воля или нет? Я вот пойду в понедельник биться за новый объект, там ведь придётся и подличать, и прочей дрянью всякой заниматься, неужели в том и есть Божья воля, чтобы сам в дерьмо лез и других втягивал?

Виктор замолчал, посмотрел в окружавшую темь. Сел на лавочку рядом с Андреем.

— Показалось…

— Что? — не понял Андрей.

— Ладно, пойду я в понедельник… пойду, куда мне деваться… Но вот ради чего всё это?

Он снова замолчал, а потом удивлённо посмотрел на Андрея, а затем показал рукой в темноту, тут и Андрей услышал лёгкое шуршание, словно кто почти бесплотный, едва касаясь земли, приближался к ним.

И все сцепления последних дней отразились в каждом. Виктор ясно представил, что сейчас явится нечто чудесное, что окончательно перевернёт его жизнь. Он и до этого верил, но, скорее, в Промысел, в Провидения, а до веры жены ему недоставало какого-то малюсенького шага, капли, которая переполнила бы чашу. Ах, если бы он увидел, как плакала Богородица! Ах, если бы явилось чудо! Ну, тогда бы… Он и сам не знал, что тогда бы, но сердце его заколотилось, а сам он замер, боясь пошевелиться. Андрей тоже напряжённо вглядывался в темноту: а что если и впрямь сейчас произойдёт нечто невероятное, необъяснимое, и тогда всё его бегство в науку — пшик? От чего он бежал из отцовского дома? От тихой и покойной жизни. Ему казалось, что там, в столице, откроется что-то важное, значимое… А что там? Дым. И вечный страх чего-то не успеть.