Южная Осетия в коллизиях российско-грузинских отношений - Марк Блиев

Манифест о присоединении Картли-Кахетии к России, подписанный Александром I, вызвал в Грузии всеобщее ликование, поскольку, по словам И.Г. Чавчавадзе, выдающегося общественного деятеля и писателя, «наступало новое время, время покоя и безопасной жизни для обескровленной и распятой на кресте Грузии». Однако о вечных ценностях – безопасности народа, создании единой страны, сохранении своей духовной культуры, о которых писал И.Г. Чавчавадзе, меньше всего думали тавады и сонм грузинских престолонаследников, с молоком матери впитавших варварские формы персидской мизантропии. Кровавый геноцид Ага-Мухаммед-хана и угроза физического уничтожения грузин Фетх-Али-ханом здесь рассматривались как рядовые события. Во главу угла – в числе принципов шахской мизантропической идеологии – наряду с жесткой системой деспотизма грузинская знать ставила власть и собственность. В Петербурге достаточно полно были осведомлены об особом пристрастии грузинской знати к лихоимству, и не случайно в Манифесте о присоединении Грузии к России подчеркивалось, что «все подати с земли вашей» будут направлены в пользу самой Грузии, «каждый пребудет при преимуществах состояния своего... при собственности своей неприкосновенно», «царевичи сохранят уделы свои...» Но российское правительство, гарантировавшее грузинской знати феодальную собственность и привилегии, одновременно лишало ее традиционной для нее идеологии восточного деспотизма, в которой ненависть к зависимому человеку, насилие и жестокости над ним рассматривались как естественные средства усиления своей власти и увеличения собственности. Тавадов и царевичей не устраивал последний абзац российского Манифеста о присоединении Грузии, суть которого заключалась в следующем: «Наконец, да познаете и вы (грузины. – М. Б.) цену доброго правления, да водворится между вами мир, правосудие, уверенность как личная, так и имущественная, да пресекутся самоуправство и лютые истязания, да обратится каждый к лучшим пользам своим и общественным, свободно и невозбранно упражняясь в земледелии, промыслах, торговле, рукоделии, под сенью законов всех, равно покровительствующих». К такому уровню государственной жизни, предлагавшемуся Петербургом, Грузия явно не была подготовлена. Поиски привычных форм политического быта, исторически сложившегося здесь благодаря иноземному господству, привели большую часть тавадов и царевичей к шахскому двору. Царевичи Юлон, Александр, Парнаоз и грузинская аристократия укрылись под сенью Фетх-Али-хана. Отторжение российского императора, спасавшего грузин от «конечной гибели» и обещавшего «доброе управление», и появление представителей грузинской знати при дворе шаха, публично сулившего грузинскому народу физическое уничтожение, не было ни парадоксом, ни феноменом, вызванными экстраординарными историческими обстоятельствами. Это было проявлением всего-навсего повседневной данности, в которой все измерялось количеством собственности, и господствовавшей идеологической системы, ничего общего не имевшей с нравственностью христианского православия. Заняв Тифлис, Петербург столкнулся, с одной стороны, с ликованием народа, салютовавшего присоединению к России, с другой – с воинствующей оппозицией, требовавшей денонсации всех договоров между Россией и Грузией и угрожавшей огромной империи войной. В складывавшейся сложной обстановке, похожей больше на необычный политический маскарад, Россия начинала в Грузии совершать самые крупные и непоправимые ошибки, когда-либо отмеченные в ее политике на Кавказе. Одна из них – объявление Тифлиса не только губернским центром, но фактически главным городом всего Кавказа. Тем самым российская администрация, как военная, так и гражданская, вынужденная заигрывать с бывшими вассалами Персии, становилась доступной для местной знати, а иногда и управляемой ею. Не случайно среди первых были решения об отмене введенных в свое время Ираклием II ограничений феодальных прав тавадов. Губернские власти в Тифлисе образовали так называемое Верховное грузинское правительство, состоявшее главным образом из представителей свергнутой царской семьи и тавадов, придерживавшихся российской политической ориентации. Оно занималось в основном расширением феодальных привилегий знати, распределением земельной собственности и установлением новой феодальной податной системы. Решения Грузинского правительства рассматривались губернатором и, как правило, им утверждались. Благодаря присоединению Восточной Грузии к России местная феодальная знать получила мощную государственную поддержку, с помощью которой не только подчиняла себе новые массы населения, но и стремилась к территориальному расширению своего господства. Основным направлением феодальной экспансии явилась Осетия, в особенности ее южные районы, сопредельные с Грузией. Начало вооруженному вторжению в Южную Осетию с целью установления в ней феодального господства было положено Верховным грузинским правительством, состоявшим исключительно из представителей знати. В 1802 году оно обвинило осетин в разбойных нападениях на грузинские села и потребовало от российских властей в Тифлисе карательных мер в отношении Южной Осетии. Положение последней осложнялось тем, что в тот момент по Южной Осетии, протестовавшей в связи с восстановлением в некоторых ее селах феодальных прав грузинских князей Эристави и Мачабели, разъезжал царевич Юлон, сын Ираклия II, клеврет персидского шаха, и призывал местное население к войне против России. Об этом доносил российскому командованию генерал-майор Лазарев, хорошо знавший о политической деятельности царевича Юлона и о неповиновении южных осетин грузинским князьям. Зимой 1802 года подполковник Симонович с воинским отрядом вступил в Южную Осетию и достиг центральных районов осетинских обществ. Появление значительного вооруженного отряда российских войск, ставившего перед собой карательные задачи, не вызвало в Осетии военного конфликта. Позже, вспоминая об этой экспедиции, граф И.Ф. Паскевич отмечал, что русских солдат осетины встречали как своих избавителей, но, по оценке графа, «когда осетины увидели, что русские начали отдавать их на произвол помещиков», «привязанность их к русским заметно уменьшилась».

Мирным исходом карательной экспедиции Симоновича в Осетии остались недовольны грузинские тавады. Тот же генерал Лазарев сообщал своему командованию, что «из князей и дворян здешних (грузинских. – М. Б.) осталось усердствующими России самая малая часть». Летом 1802 года грузинские тавады объединились в политическую фронду. Они провозгласили своим царем Юлона, тесно связанного с персидским шахом. Одновременно присягнули Александру I, которому отводилась роль верховного сюзерена. 69 тавадов обратились к императору с просьбой о сохранении в Грузии царя из дома Багратидов. Грузинская знать, фрондировавшая с Россией, хорошо понимала, что восстановление грузинского царского престола и избрание на него царевича Юлона – это не что иное, как признание за Персией ее права на владение Восточной Грузией. Не исключено, что грузинские тавады, приносившие интересы своей страны в жертву собственным утилитарным выгодам, действовали вместе с Юлоном во взаимодействии с шахским правительством. Во всяком случае, как только царевич Юлон был избран правителем Грузии, его первым поздравил Фетх-Али-хан, подчеркнувший при этом, что Грузия «есть часть самодержавного иранского владетеля владений». Что же до присяги по поводу признания Александра I «верховным сюзереном» Грузии, то в череде политических акций это являлось всего лишь формальностью, к которой прибегли тавады; они же направили в Восточную Осетию, по которой пролегает Военно-Грузинская дорога, царевича Вахтанга, чтобы с помощью осетин перекрыть единственную коммуникацию, связывавшую Россию с Грузией. Другие царевичи – Юлон, Парнаоз и Александр и с ними многие грузинские князья пытались в Южной Осетии спровоцировать местное население к антироссийским выступлениям.

В условиях, когда абсолютное большинство политической элиты Грузии настаивало на возвращении своей страны в лоно персидского государства, самым выгодным для Петербурга решением, несомненно, могло бы явиться дезавуирование манифеста 1801 года о присоединении Грузии к России и отстранение до лучших времен от грузинской проблемы. Было слишком очевидно, что российская политика, основанная на идее спасения единоверной Грузии, кроме международных осложнений и тяжелых затяжных войн, никаких иных результатов для Петербурга иметь не будет. Ясно было и другое: несмотря на принадлежность России и Грузии к одной и той же религиозной конфессии, в грузинском феодальном обществе господствовавшей идеологией являлся восточный деспотизм. Он представлял собой не только следствие длительного процесса формирования восточногрузинского общества в составе шахской Персии, но и одинаковой с Персией социальной организации феодализма; как и в Персии, в Грузии сохранялся общинный быт, при котором феодальная собственность на землю создавалась не благодаря внутреннему социальному генезису, а посредством наделения отдельной семьи, рода во временное пользование землей. Подобная модель феодализма порождала тиранию – как глубоко консервативную форму государственности и идеологических установок. В довольно короткое время, какое Грузия находилась в составе России, обнаружилось несходство грузинского общества с православно-духовным миром России и набирала силу ностальгическая тяга тавадов к идеологическим ценностям, присущим восточному деспотизму.