Интенсивная терапия - Юлия Вертела

– А родители этих детей?

– Разные. Иные никогда при жизни ребенка не навещают, а как он умрет, приходят забрать инвалидную пенсию, которая у него на сберкнижке накапливается – там и сто тысяч может быть. Неподвижный куда их потратит? Небольшой процент идет интернату, остальное копится и после смерти отдается родным, которые и в глаза-то зачастую свое чадо не видели. Ну получат они эти деньги, ну машину купят... – Милена пожала плечами. – Бывают, правда, другие. Одна мамочка отказалась от младенчика, ей сказали, он два дня проживет. А он прожил много лет, а так как мы стараемся родителей все-таки искать, той мамочке тоже написали. И вдруг она обрадовалась, приехала. И хоть у девчонки безнадежная гидроцефалия, ходит к ней, рада, у нее других детей больше не было...

– Тебе платят?

– Мало. В приюте для бомжей шесть тысяч получала, в интернате – десять. В последние годы спонсоры стали обращать внимание на такие заведения. Деньги охотнее на детей дают, на стариков хуже. Старики особенно никому не нужны. Жила у нас в приюте бабушка. Она всю жизнь работала, блокаду пережила и любовь свою первую помнила. Помнила, как проводила паренька на войну, он ей варежку на память подарил: жди. Так она с этой варежкой всю жизнь прожила и замуж не вышла. Комнатка у нее была проходная в коммуналке, через нее все соседи ходили то в ванную, то в туалет, окошко узенькое темное. А когда совсем старая стала, сломала шейку бедра и к нам попала. У нас и умерла в приюте...

– А сейчас ты где?

– Сейчас как бы на перепутье. Занимаюсь с больными детьми, но мне не хватает видимого результата, если он и будет, то через несколько лет. А будни так тяжелы. Вот нам с тобой почему-то в больнице ни разу рыбу на обед не давали, а в интернате для детей-инвалидов каждый день рыба с костями, а это значит, что съесть они ее не смогут. Они яйца сжевывают со скорлупой, а косточки рыбные им никогда не вынуть. У одного мальчика кость застряла в горле, три дня «скорую» не вызывали, потом все-таки позвонили. Не пойму. Почему рыба? Дети остаются голодными. Это еще что... Когда я только пришла туда работать, в некоторых палатах для умственно отсталых в обед ставили на пол миски, и дети, ползая на четвереньках, ели – без ложек, без вилок. А вообще там есть разные. Есть и такие, что потрясают до мурашек. Талантливые...

Взглянула на часы и прервала рассказ – пошла узнать насчет капельницы. Долго не приносят.

Медсестра на взводе:

– Да, вам назначено. Но что я, штатив в палату потащу? Ваша палата самая дальняя по коридору. У меня и так работы невпроворот – садитесь здесь. – Сестра указала Милене на стул в процедурной и поставила ей капельницу сидя, так что руку пришлось все время держать на весу. Через полчаса от неудобства положения плечо Милены затекло, она встала и, схватив свободной рукой штатив, побрела вместе с воткнутой в вену иголкой в свою палату.

Постовая, увидев, развопилась...

– Вы что, потерпеть не можете?!

Уже в палате Милена жалуется:

– Я знала, что так будет, мне всегда не везет. Представляете, вернулась назад, а медсестра забыла обо мне в процедурной, лекарство прокапало, я зажала шланг и думаю: «Вот сейчас досчитаю до двадцати пяти и сама иголку выдерну». Считаю: «Двадцать один, двадцать два, двадцать три...» – на «двадцать четыре» входит.

Ближе к обеду две белоснежные юные ангелицы внезапно впорхнули в палату, погрузили вахтершу на каталку и увезли. После выскабливания женщина немного поплакала... Потом отошла от наркоза, повеселела и принялась есть тушеные овощи из столовой.

Милена по-прежнему сидела на койке как обмороженная. Только теперь на ее тумбочке появилась передача – ветка винограда и бананы.

– Что за бородатый мужичок к тебе прибегал? – прищурилась Паня.

– Муж. Мы с ним в Покровском приюте познакомились. Он тоже возится с бездомными, бомжами. Верующий... Самое тяжелое сейчас решаю для себя: оставаться с ним или нет. Есть две вещи, которые я не могу простить: каждодневная выпивка и женщины. Второе, пожалуй, даже главнее. Да-да, это самое мучительное...

– Если верующий, какие же женщины? – поперхнулась собеседница. Ладно ее Колька, про которого она молчит... Но верующий!

– Человек может верить, но не быть совершенным. Он столько раз мне обещал, но я точно знаю: не сдержит. Мне кажется, если я уйду от него, он нисколько не пострадает. Он до тридцати восьми лет жил один. Неторопливо, странно жил. В квартире беспорядок, но это его беспорядок, мне даже трогать ничего не разрешается – ни переставлять, ни ремонтировать. Потом вот появилась эта беременность. Нам казалось, ребенок переменит нашу жизнь. А теперь опять не знаю...

– Муж переживает?

– Да, конечно, переживает. Он даже плакал. А потом тут же пошел с друзьями куда-то обсуждать выборы, выставки... Но я люблю его. До него у меня пятнадцать лет не было мужчины. Я люблю с ним спать, я только от него могу ребеночка... Если мы расстанемся, я не смогу уже с кем-то без любви, только ради того, чтобы забеременеть...

За ужином Милена, кроме каши, ничего не ест, отделила себе от порции крошечный уголок гречи без масла.

– Ты на диете? – Паня трескает за двоих, Милена отдала ей свою сосиску.

– Нет, с детства не могу много есть. За это на меня всегда обижались бабушки моих подружек: «Почему ты не кушаешь?» – в гостях из-за этого неловко. А я просто физически не могу протолкнуть в желудок больше горстки – мне плохо становится. Может, все пошло из-за детских страхов? Когда маленькая болела с высокой температурой – в бреду видела семью из трех ужасно жирных людей, они много ели, пили, спали. И эта семья толстяков была для меня самым большим кошмаром. С детства и неприязнь к пьющим мужикам: отец выпивал каждый день, – Милена потупилась, – но я ему все прощала за то, что маму сильно любил, преданно ухаживал за ней в болезни до самой смерти...

В Милене загадочного больше, чем открытого. И только проблемы общебабские – любимый муж пьет, гуляет. Даже удивительно, что это коснулось и ее – красивой, милой. Видимо, настолько глобально – пьет, гуляет, – видимо, настолько тотально! Что ж, может, это и есть главный корень человечьей бесприютности.

Очухавшись и заскучав в больнице, вахтерша Паня живенько обзвонила подружек и родных, чтоб прибегали с пирогами да яблоками, и вереница посетителей потянулась в палату. Разговоры, пакеты, салаты...

Выбрав минутку, Милена робко обратилась к соседке:

– Я дам тебе пятьдесят рублей, ты попроси когонибудь из знакомых положить мне на сотовый. А то деньги на телефоне второй день как кончились, боюсь, никто не догадается заплатить. – Вздохнув, она снова взялась за карандаш, и принялась рисовать глазастого ангелочка с крыльями.

И себя с ним рядом...

Онкология

От любви рождаются дети, от несчастий – опухоли.

1

Экстирпация, экстрадиция, эксгумация... – слова с приставкой «экс» все какие-то невеселые. Экс-форвард, экс-капитан.

Дина на приеме у онколога, у нее доброкачестванная опухоль – миома матки – размером около шестнадцати недель. Но Дина худая, живота почти не заметно. Заметно бледная, заметно за сорок, заметно, что без гормонов радости.

– Я настаиваю, чтобы вы удаляли матку вместе с шейкой, так и в направлении пишу: экстирпация. Частично удаленные матки через пару лет в рак перерождаются, – районный онкогинеколог потрясла ящиком с картами, – вон у меня их сколько с раковыми шейками, если бы вы знали, как это страшно. Не оставляйте шейку, она с рубцовыми изменениями.

– В родах разорвалась, зашили криво, – защищала свое сокровище Дина, – но ведь без перерождений...

– Сейчас – да, а через год? Я бы вам советовала и яичник удалить.

– Его-то за что? – Дина пошатнулась на стуле. – Яичники у меня здоровые.

– На всякий случай, на яичниках кисты бывают. Лучше все сразу – того...

– А нос и уши не надо того?! – взбесилась Дина. – На них тоже чего-нибудь растет. И на почках, и на печенке... И голову – под гильотину!

– Ну, ладно, ладно, успокойтесь. Так и быть, про яичники не пишу ничего, – онколог краем глаза посмотрела в результаты УЗИ, – но шейку – удалить! Поймите, хирургам проще отрезать поменьше, а потом бедные женщины с этими обрезками маются...

Дина поехала на другой конец города, туда, где ее будут оперировать. Промышленная окраина, больница чистенькая, ведомственная.

Хирург, увидев направление, возмутился:

– Ох уж мне эти светила из женских консультаций, им бы только все отрезать! Миому удалим, а зачем шейку трогать? Если ее убрать, нарушится баланс тазового дна. Это калечащая женщину операция. Так что шейку оставим. Можете мужу даже не говорить, что матка удалена, он и не заметит...

«А по лицу? А по настроению? Впрочем, какая разница: заметит – не заметит, все равно мы с ним в постели – как Ленин с Крупской в Горках...»

Дина меньше всего переживала об интиме.

«Эх, маточка, ты моя матушка – отработала. Тяжелая доля тебе выпала: пятерых выносила. Сколько ныла, болела ты, и лечила я тебя, и мучила... А теперь останусь я полая, как старое дерево, у которого высохла сердцевина. Только ты-то у меня не высохла, а разрослась, ой как разрослась, на целый беременный живот, верно, еще деток хотела вынашивать. А у меня уж сил не осталось. Без тебя буду полая я, бесполая. Никакая».