Пограничное состояние (сборник) - Павел Мартынов

— Еп-понский гарррадавой, блин! Ну и гадость! Нет, уж если нет в жизни счастья, так это пожизненно!!! Эх, Деда Вова, Деда Вова! Пень старый! Небось опять чего-то напутал… Алхимик бенедиктинский, конь педальный… Алкаш! Ну, блин, вернись мне с отпуска… Не поленюсь — поставлю еще раз, а потом угощать буду! Ректально!

С этими словами Митя, закинувшись, схватил баночку и бегом, бегом на улицу.

«Куда? Куда бы ее? А! Ага, вон, сейчас мы ее в сортир, родимую! Заодно хоть замороженный столбик дерьма размыть тепленьким! А то скоро с ломиком ходить надо будет. Или с топором… Порубишь „столбик-колышек“ — сядешь по-большому! Не порубишь — будешь справлять нужду гордо, то бишь стоя! Чтоб эти памирские морозы! Эх, жизнь! Нет… Надо было все-таки летчикам водки заказать! Давно бы из Душанбе пузырек переправили».

Да-с… Вот так и встретил Митя Новый год трезвым, в одиночестве и гордым.

А потом… А потом с утра неожиданно быстро на улице потеплело. Устойчивая, державшаяся весь декабрь морозная погода сменилась обильными снегопадами, лавинами, а уже к вечеру первого января столбик термометра уверенно торчал в плюсе.

Выпустив очередной наряд на границу, Митька, повеселевший от такой почти весенней погоды, решил отлить по-быстренькому. «Ух, уф… Бляха-муха-цокотуха, позолоченное брюхо… Так-так-так… Ой, мама-мама, не могу, давай-давай-давай, раз-два-три!..» Подбежал к туалету, рванул дверь и… О, ужас!.. О, майн гот! Сапоги… Спасло только то, что был Митяй в тот момент в сапогах. А ведь, подумать страшно, бежал бы из дома — был бы в тапочках.

Когда «селевый» поток дерьма с непередаваемым дрожжевым запашком, или, на местном пограничном сленге выражаясь, «мумие», успокоился, когда сапоги были отмыты (слава богу!) в близко журчащем незагаженном арыке и обильно политы незабвенным «Шипром», Митька, ругая в бога-душу-мать и Деда Вову, и местную власть, и всю эту гребаную «безъядерную» зону, пошел звонить летчикам:

«Выручайте… Люфтваффе… Чаечки вы мои…»

Не бери меня «за здесь»

Серега Охмянин стоял, сильно покачиваясь, на центральной аллее погранотряда. Его штормило. Белым днем.

И что характерно — день был белый-белый, а Серега был красно-рубиновый. Он сегодня принял. На грудь. Белого вина. Немного. Полкилограмма. Был повод…

И вот парадокс — вино то было белое. А морда стала красной. И не то чтоб он был алкоголиком. Или горьким пьяницей. Нет.

Сегодня он помянул друга. Однокашника. Они вместе, в одном взводе, в одном отделении, учились в училище. Они шесть лет назад приехали на Памир. Тянули лямку на соседних заставах. Потом Серега ушел в разведку. А друг уехал в Афган, на участок другого отряда.

Шло время. Они умудрялись не терять друг друга, изредка переписывались. Не очень часто, но дозванивались, общались. Подгадывали отпуска. Ездили в Крым, в Прибалтику. Погреть пузо, попить пива да отведать женской ласки. И вернуться к службе на кордон и за него.

Серега стал заместителем коменданта по разведке, а друга назначили заместителем командира десантно-штурмовой маневренной группы. Дослужились оба до капитанов. Не знаю, как насчет детей, но семьями оба так и не обзавелись. Не сложилось как-то.

А вчера Сереге позвонили и устало-буднично сообщили, что капитан Козик погиб на боевом задании. Тупо так.

Подробности? Да какие, на хрен, подробности, брат? Колонна на марше, шли в район боестолкновения, сидел на броне в каске, в бронике. Втянулись в «зеленку». Шальная пуля. В голову. Летальный исход.

Тупо, глупо и нелепо.

Серега покачивался, мотая головой, смотрел на горы и не видел их, а в голове шумело, свербило, царапало: «Витек, как же это? Как же ты так? Столько лет ни одной царапины, и вот приплыли… Почему? Зачем это?»

В отряде все, начиная с командира, знали, что у Сереги погиб друг. И его сегодня никто не трогал. Даже начПО. Сочувствовали. Шептались. Но не трогали. Сегодня Серега был «блаженным». День такой. Командир подписал ему краткосрочный отпуск, и завтра он улетал к Витьке на родину. Хоронить друга.

«Вот я стою. Живой. Точнее — чуть живой. Елки-метелки, палки-моталки… Пьяный, правда. Почти в ж… Но живой. А Витек того… Витек! Дружище! Ау-у-у!.. Был — и нету Витька. Неправда какая-то… Неуютность и тоска зеленая. Хрен знает что такое! Человека нет, а мы сидим, пьем. Чревоугодием занимаемся. Свинство, господи! Свинство, блинство и паскудство. А с другой стороны? Ему уже все равно, а у нас, у русских людей, традиция, понимаешь… Ежели без дури, то и можно, наверное, а? Я думаю — можно. Помянем? Помянем, конечно. Царствие небесное, Витек. Спи, дружище».

Остались песни и стихиНа разрозненных листах,А самого, как за грехи,Взял к себе Афганистан…

— Охмянин?!

«О! Здравия желаем, товарищ подполковник! Чем это мы не угодили „любимому“ особому отделу, если целый начальник обратил на нас свое внимание?»

— Я, товарищ подполковник!

— Ох-мя-нин, все пьете?

— Пью, товарищ подполковник. Но не все. Только водочку. Исключительно. Вот-с. Под огурчики-помидорчики. Сало опять же, м-да…

— Вижу. Все пропили? Честь, совесть, человеческий облик?! Вы посмотрите, на кого вы похожи? — Особист начинал заводиться. — Я ведь уже давно за тобой присматриваю! — неожиданно перешел он на «ты», — Еще с заставы, где вы с начальником твоим, Лешенькой, куролесили. И вообще, все вы разведчики — пьянь! Ведь ни хрена ж не делаете! Только «ханку» жрете. Пользуетесь, что командир к вам благоволит.

Вот и распустились. А тебя я вообще… Я говорил командиру, что нельзя тебя в разведку переводить. Тебя надо было вообще с границы убрать. Так нет же! Не послушали, настояли на своем, перевели тебя в отдел, алкоголика. А ты пьешь и клал с прибором на всех! Ты алкаш, Охмянин! Алкаш и разгильдяй. Подожди, дрянь! Я тебе еще устрою. Я тебе обещаю — будешь в скором времени в тылу, в самом распоследнем гнилом стройбате. Огурчики? Помидорчики? Ну-ну! Я тебе сделаю! Так напьешься — обыкаешься потом.

И… О, боже! Вот только что стоял красавец особист, пылал праведным гневом и клеймил позором — и вдруг… упал! Батюшки! Сам взял и упал. Вдруг. Упал некрасиво, согнувшись циркулем, подняв кучу пыли плотным задним «бампером».

И стало тихо-тихо. Только катилась прямо в грязный арык по неожиданно безлюдной аллее его модная, с высокой тульей фуражка да клацала «отрихтованная» челюсть.

Серега, трезвый как стекло, резко сорвался с высокого старта и догнал фуражку. Отряхнул ее об колено и, помогая встать «катапультированному» в одночасье подполковнику, участливо молвил:

— Вот. Вот я пью, а меру знаю. А вы на ровном месте… к-хм, споткнулись. Так ведь и убиться недолго, товарищ подполковник. Зубы-то целы? Вот и ладно. Вам помочь? Так-так-так, встаем, встаем. Вот, фуражечка.

— Ф-фука, я тебя поф-ф-ажу, гаденыф-ф!

— Не докажешь, ублюдок! Не докажешь, да и побоишься. Я в отпуске. И у меня друг погиб. Все знают — значит, имею право. А ты?.. Я тебе так скажу: не бери меня «за здесь», я — вся такая! А впредь думай, что говоришь! Нельзя так с людьми. Не по-божески. Сволочизм это. Ну, помочь, что ли?

— Да иди ты, ф-фука.

Вот и живет же, гнида. А Витьки больше нет. Кончился Витька. Или это справедливо?

Адюльтер как повод

Юра был в шоке. Я бы даже сказал в ступоре. В состоянии, близком к коме. От полной потери чувств его пока еще удерживали водка и основательно теплая и радушная компания.

Водки было много. Когда на единственной гитаре добрыми, но сильными руками ветеранов «гондурасской революции» была оборвана последняя струна, Юра взорвался:

— Козлы! (Браво, Юра!) Все козлы! (Брависимо!) Твари! (Кто бы мог подумать?) Меня мама ждет, у меня жена, ребенок… (Поздравляем…)

— Мне командующий, — продолжал он, — лично (А вот это, брат, ты загибаешь!) обещал: «Соболев, два года — и вернешься обратно на Камчатку!» (Ой-е-ей, пошли понты!) На хрен мне не уперлась эта Средняя Азия! В гробу я видел этот Хорог, этот весь Горный Бадахшан! (А вот это ты зря! Зур, башан — Горный Бадахшан, понимаешь!)

Юре после вывода его маневренной группы из Афгана отцы-командиры различных уровней сказали, что все ранее командированные из других мест офицеры остаются для дальнейшего прохождения службы в краснознаменном Среднеазиатском пограничном округе. И теперь каждое утро Юра встречал начальника отряда на крыльце штаба с рапортом о переводе. И каждое утро желающие могли наблюдать, как командир рвет Юрин рапорт на мелкие кусочки и бросает в урну. Эта комедия продолжалась уже полтора месяца.

— Я хочу к морю, к океану! — орал Юрка — Я люблю Камчатку, я скучаю по сопкам, гейзерам, крабам и красной икре. (Юра, Юра, это жлобство!)