Эдвард Григ - Фаина Марковна Оржеховская

жителей существовал другой, ими созданный бог, и, чем меньше был город, тем полновластней царил этот напыщенный бог, чье имя — Богатство, Деньги, Имущество. Здесь существовали свои ранги, своя общественная лестница, и различия между людьми, установленные во имя бога собственности, соблюдались строго. Эдвард мог убедиться в этом, бывая у Гильды Сорен, дочери городского судьи. Фабриканта и директора банка принимали здесь с почетом, владелец магазина или небольшого дома удостаивался меньшего внимания, учителям просто говорили: «Здравствуйте! Как поживаете?» — и тут же отворачивались от них ради хозяина типографии, в руках у которого было также издательское дело. На именинах Гильды все это было очень заметно. Сына заводчика Кнуда Ларсена не знали куда посадить и все время осведомлялись о здоровье его многоуважаемых родителей. Жены богатых горожан вплывали в гостиную величавые и снисходительные, и мать Гильды, да и она сама склонялись перед ними в многократных реверансах и приветствовали их с такими церемониями, как будто именинницей была не Гильда Сорен, а все эти дамы, благосклонно выбравшие дом судьи, чтобы отметить свой праздник.

Обосновавшись у круглого стола, почетные гостьи, как по команде, вынули из своих ридикюлей спицы и мотки разноцветного гаруса. Они, как всегда, вязали шарфы для своих родственников. Любимое занятие развязало языки фру, и они принялись сплетничать. Перемыв косточки всех знакомых, причем Эдварда поразила их осведомленность о мельчайших подробностях чужой жизни, они заговорили о высоких материях, о поэзии. Жена директора банка высказала мысль, что у каждой общественной группы есть своя литература. Сказки, например, — это чтение для бедняков. Ведь им приходится жить одним воображением! И сочиняют сказки тоже бедняки!

— Вы знаете, милочка, — обратилась одна из дам к хозяйке, — говорят, этот Андерсен одно время ходил без башмаков! Вот вам и объяснение избранного им жанра!

Раздался одобрительный смех, и даже учительница литературы, преподающая в младших классах школы, не вмешалась и снесла глумление над великим сказочником. Эту девушку, жившую на краю Бергена вместе со слепой матерью, опрометчиво пригласила Гильда.

Эдварду стало скучно, и он собрался уйти. Но Гильда удержала его под тем предлогом, что «еще предстоит музыка».

— Это как раз для тебя! — сказала она.

Готовился сюрприз. Пока дамы вязали, переведя разговор с поэзии на невыносимые нравы женской прислуги, и припоминали ужасные случаи, виновницей которых оказывалась горничная или кухарка, мать Гильды зажгла свечи у фортепиано, а затем робко попросила уважаемых дам, чтобы они спели что-нибудь хором. Гости присоединились к этой просьбе; всем известно, что «уважаемые» собираются в благотворительном обществе и поют песни религиозного содержания.

— Иногда и просто лирические! — сказала жена домовладельца. — Просим, просим!

Она отложила свое вязанье и уселась за фортепиано — аккомпанировать, а остальные, по-прежнему сверкая спицами, запели протяжно и невпопад:

Ах, что ты бродишь возле речки,

Пастушка бедная моя?

С тобою нет твоей овечки:

Ее унес поток ручья!

Поток ручья!

Эдвард удивленно посмотрел на Гильду. Та сделала строгие глаза. А дамы продолжали:

Утешься, милая пастушка!

Надейся: небо — твой оплот!

Ручей расступится послушно

И жертву сам тебе вернет!

Тебе вернет!

Насчет этого последнего припева у дам не было единодушного мнения: одни считали, что его надо произнести робко, с надеждой, уповая на бога, другие же настаивали на громком, ликующем возгласе, так как не могло быть сомнений в милосердии всевышнего и в воскрешении овечки. Каждая группа утверждала, что ее толкование благочестивее. И так как раскол существовал давно и исполнительницы не смогли договориться; то одна половина хора пропела заключительные слова медленно и тихо, другая же — громко и весьма решительно. Разноголосица, которая получилась при этом, не смутила певиц: они не отступили от принципа!

Все это было достойным завершением именинного вечера… Поскольку все внимание было обращено на дамский хор, Эдварду удалось незаметно выскользнуть из гостиной. Но до него донеслись слова хозяйки:

— Ах, какая красота! И возвышенно и поучительно! Нельзя ли повторить, чтоб и моя дочь запомнила?

— Пожалуйста! — попросила и Гильда.

…Первый урок в школе — немецкий. Но Эдвард занят своим делом: загородившись большим атласом, он проверяет, нет ли ошибок в его «Вариациях на немецкую тему», которую он принес, чтобы показать своему приятелю, Иоганнесу Дейеру. Однако Дейер, еще не зная, для кого предназначены ноты, проникается нехорошим чувством — завистью. Он не может примириться с мыслью, что кто-то из учеников нашел средство от гнетущей скуки, в то время как он должен таращить глаза на учителя и изнывать. Он встает и громогласно заявляет:

— Григ что-то принес!

Это верный предлог для того, чтобы вскочить с места, пройтись на руках и вовлечь товарищей во всеобщую суматоху, которая вносит разнообразие в их жизнь. Учитель приходит в ярость и, узнав в чем дело, обрушивается на Эдварда и на его сочинение. Его нисколько не радует и не умиляет, что у ученика обнаружился композиторский дар; он хватает нотный листок, мнет его, швыряет на пол:

— В следующий раз оставь эту дрянь дома! Мошенник!

В классе пока продолжается возня и веселье, и только один дежурный зорко следит, когда учитель оставит Эдварда в покое и пожелает заняться остальными. Наконец дежурный кричит: «Куллок!» — это входит классный наставник. Наступает тишина. Немец указывает на скомканный и брошенный им листок, потом на Эдварда:

— Подумайте только: он сочиняет музыку!

— Это ужасно! — восклицает наставник. — Но я надеюсь, этого больше не будет!

(Впоследствии, когда Грига спросили его будущие биографы, что он мог бы назвать своим первым композиторским успехом, он долго раздумывал, прежде чем ответить. И, наконец, с присущим ему юмором добродушно описал этот случай в классе.)

…В тот день произошло еще одно, с виду незначительное происшествие: возвращаясь домой, Эдвард опять встретил Гильду. Она шла об руку с дочерью фабриканта, которую Эдвард видел на именинах, и обе пели с чувством:

С тобою нет твоей овечки:

Ее унес поток ручья!

Значит, ей действительно понравилась эта слащавая песенка, которую пел хор крокодилов! И голос у нее звучал фальшиво…

По этой ли причине или оттого, что освещение было неудачно, но Эдвард стал свидетелем третьего превращения Гильды. Впервые он заметил, что она совсем не так хороша, как ему казалось: что-то хищное проступало в ее лице. Он не подозревал, что это впечатление означало перемену в нем самом, что он сделал еще один шаг от детства к юности, от догадок —