Санькя - Захар Прилепин

А вот и дедушка, с другом, 1938 год. Лица ясные, глаза широко раскрыты, суровые мужские полуулыбки. Командирские часы на руке деда, огромные, выставлены напоказ. Товарищ полукавказской внешности, но достойный такой кавказец, яркий, весь — вспых, точно неведомым образом отразил фотовспышку. 1938 год. Чего улыбаются? Хорошо им. Довольны, что фотографируются, впереди — жизнь.

Товарищ деда, Саша забыл его фамилию, геройски погиб на Отечественной войне, летчик был. Его бюст стоит у магазина, с вечно повялыми цветами у подножия.

Дедушка имел бронь — до 42-го года его на фронт не брали — он был лучший комбайнер в области. Дедушка тогда уже на бабушке был женат, хотя детей еще не было.

Но осенью 1942-го и дедушке пришлось отправиться на фронт. Вскоре он попал в плен. И в плену пробыл всю войну. Рассказывал об этом неохотно. Любил только вспоминать, как в плену погадал ему ведун и предсказал, что жить деду до восьмидесяти лет.

— Люди умирали беспрестанно, каждый день, по нескольку человек, — говорил дед. — Спали рядом, чтоб теплее, все в ряд. Все разом переворачивались с бока на бок, несколько раз за ночь. Иной раз поворачиваешься, а рядом сосед уже околел, холодный лежит… Мне нагадали, а я не поверил: никто не верил, что день еще прожить удастся — а мне говорят: «восемьдесят лет». Но дожил. Лишка уже хватил.

Когда умер Сашин отец, деду было восемьдесят четыре.

Дед на поминках еще раз рассказал эту историю, и добавил:

— Надо было в восемьдесят помирать. Сыны живы были. Счастливым бы помер. А сейчас, Санькя, и не пойму, к чему жил — ничего нет, никого не нажил, как нежил.

Бабушка говорила: в плену дед выжил оттого, что не курил. Немцы выдавали пленным табак и хлеб. Дед менял свой табак на хлеб у других пленных. За так не отдавал.

Саша думал иногда: винить ему деда за это или не винить? Не было бы Саши на белом свете, не получай дед лишний кусок хлеба за табак. Как винить за это? Хочешь винить, езжай в ту неволю, выживи там три года, табак отдавая за так, когда другие меняют, вернешься живой — и тогда вини. Когда дед вернулся из плена, он весил сорок семь килограммов — а в деде роста метр восемьдесят три.

Еще дед рассказывал: когда их освободили (союзники-американцы), вышло так, что к своим он и несколько его товарищей отправились пешком. Шли по освобожденному германскому селению, нашли бочку с белым медом. Пять человек их было — и все, кроме деда, кинулись мед есть, руками, прямо из бочки. Дед предупредил своих доходяг, что не надо бы есть — не послушались. Наелись, и почти сразу же начало их рвать, крутить и корежить. Так и умерли все, неподалеку от бочки с белым медом.

Порой Саша ясно видел эту бочку, наполненную белым и густым. И как в мед влезают грязные, с длинными ногтями, пальцы, дрожащие. И рты беззубые, поросшие грязным волосом, хватают мед. И мед гортань корябает. А дед сидит поодаль, ссутулившись и отвернувшись. Может быть, спутники деда смеялись даже, были оживлены несколько минут. Но вскоре один сел резко или упал сразу, и глаза от боли растаращились…

И пошел дед один.

Исключили его из коммунистов за то, что в плену был. Вернулся он в деревню, к жене своей. За несколько послевоенных лет наплодили они трех сыновей.

Вот они, сыновья — на другой карточке. Сашин отец — Вася — стоит между бабушкой и дедушкой, белоголовый, или, как здесь в деревне говорят — аляной, — это значит, что волос светлый, как лен, выгоревший на солнце. Дедушка держит на руках среднего сынка, бабушка — малого сыночка. Дедушка — сухощавый, высокий, уработавшийся, строгий. Бабушка — темнолицая, худощекая, сама на себя не похожая. Тяжело давалось детей поднимать.

Рядом другой снимок — Сашин прадед сотоварищи — отец деда. Запечатленное время: Первая мировая война, на фоне блиндажа четыре солдата стоят, лица, как у лошадей, вытянутые, бессмысленные, представительные. У прадеда три Георгия на груди. А он ведь еще Гражданскую отвоевал и тоже награды имел. Но с Гражданской снимков не осталось. И награды растеряли. А вот и сам Саша — четырнадцати лет, розовый, яснокожий, волосы набок зализаны. Когда из деревни уезжал, он тоже был, как все деревенские пацаны, аляным — а в городе потерял этот яркий, редкий окрас, стал темно-русым.

Только один он, Саша, и остался хранителем малого знания о той жизни, что прожили люди, изображенные на черно-белых снимках, был хоть каким-то свидетелем их бытия. Не станет бабушки — никто никому не объяснит, кто здесь запечатлен, что за народ — Тишины. Да никто и не спросит, кому надо. Выбросят новые хозяева иконостас в непролазные кусты через Дорогу, размоет лица на карточках, и все. Как не было. И сейчас уже Саша не знал, что за люди на многих снимках — родня какая-то, бабушкина, дедушкина, может, соседи, с которыми были дружны, может, еще кто. Но повымерла вся родня, и друзья повымерли, на всем порядке не было уже людей, кто помнил, какими были бабушка и дедушка в послевоенные годы, — чего уж тут говорить о том, что было до войны. Ведь свадьба была, и молодые целовались смущенно, и гости галдели и пили, и все улыбались, или почти все — может, кто сидел в углу тоскливо, тихо напивался, на всякой свадьбе такие есть, но все равно все счастливо было и шумно… и ни одного свидетеля той свадьбы, наверное, не осталось.

Саша вдруг вспомнил, как дед однажды обмолвился, что женат на бабушке вторым браком. От первой жены ушел на следующее утро после свадьбы. Что она натворила такого, дед не сказал. Брезгливо бросил о первой своей свадьбе несколько забытых ныне Сашей слов, и все.

То, что дед был женат дважды, поражало Сашу даже больше, чем страшные годы, проведенные дедом в плену. Какая такая жена, что она за девушка была? Что натворила? Неужели дед застал ее с кем-то? Или напилась и нагрубила деду? «А может, дегтем ворота измазали?» — подумал Саша, забыв, что в деревне ни один дом не упрятан за ворота — шаг с дороги — и сразу дверь, часто даже не закрытая. И собак никто не держал.

«Дегтем… ворота… — передразнил себя Саша. — Начитался книжек…»

Никто не знал, как все было. А все ведь было.

Как же так, а? Куда все ушли?

Ценно было бы знание о том, как жили дедушка и бабушка жизнь свою? Или никчемно оно и не нужно?

Саша тихо прошел к деду.

Дверные проемы в избе — низкие, и Саша невольно поклонился деду, но тот не видел — лежал, закрыв глаза. Саша сразу услышал сиплое, подрагивающее дыхание деда и несколько мгновений смотрел на его бледный лоб с тонкой, почерневшей веной.

Дед расшурил слезящиеся глаза, зрачков под веками было не разглядеть.

«Видит? Не видит? Сказать что-то?»

— Санькя… — тихо сказал дед. — Встал. Поспал бы… Саша молчал и, не мигая, смотрел на деда. Дед дышал.

Саша взял табурет и поставил возле кровати деда — быть может, сделал все это даже чуть громче, чем можно было, — самодвижение, производимый шум будто затирали ощущение тоскливой болезненности происходящего.

Дед еле приметно покосился на усевшегося рядом Сашу — дрогнуло веко, блеклая отметина зрачка шевельнулась, и веко вновь смежилось, пустив малую слезинку, сразу же затерявшуюся в морщине.

— Скоро поедешь-то? Побыл бы… Подожди, пока помру… Скоро помру… Похоронишь хоть. А то бабке одной… Бабы хоронить будут. Нет больше мужиков…

«Наверное, в таких случаях говорят: «Как же ты помрешь, дед, ладно тебе! Полежишь и встанешь скоро!» — подумал Саша и промолчал.

— Сколько лет прожил, не помню, чтобы бабы кого хоронили… В городе-то есть еще мужики?

Саша слабо улыбнулся.

— Есть, — сказал громко, чтобы хоть что-то сказать.

— А у нас все перемерли. Я последний. Все при мне родились, при мне все росли, и все перемерли. Всех похоронил… И своих, и чужих. Дед замолчал и долго лежал молча.

— Не ем ничего, а все не могу помереть…

Еще помолчал.

— Мою ложку серебряную — помнишь? — возьми, как помру. Мне отец мой ее дал. Теперь твоя будет.

Саша помнил эту ложку — тяжелая, красивая. Бабушка говорила, что дед этой ложкой своих малых пацанов лупил по розовым лбам, если баловали за столом. Саша не верил. Такой ложкой убить можно. Да и не в характере деда все это. Саша подумал, что ни разу в жизни не слышал, как дед кричит, — он никогда не повышал голоса и никогда не бранился матерно. Недовольство свое показывал жестом. Как-то приехал Саша с отцом в деревню, лет пять тому назад. Деду уже под восемьдесят было. Пришел дядя Коля, и весь вечер они пили, и еще полночи пили. Утром сели позавтракать, похмелиться. Бабушка, слышавшая, как дед тяжело дышал во сне, решила его поберечь и, разливая самогон, сыновьям налила по полной, а деду чуть выше половины. У деда ни единый мускул не дрогнул на лице — ленивым движением, горбушкой правой руки он двинул стакан, не резко, но так, чтобы уронить его; дав резкий запах, самогон разлился на столе. Затем дед встал и отодвинул стул, будто выходить собрался.