Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться - Екатерина Мельникова

Набираю номер друга, чтобы извиниться за эти три обстоятельства, которые заставили его обидеться, хотя Кристину я не заставлял обзывать Ярослава деревянным Буратино. Уж я-то не понаслышке знаю, что Паштет не деревянный. Если он – деревянный, то и я – дуб.

Потому что у нас почти все общее. Мы дышим в унисон. Орем одним голосом, когда несемся зимой с горок. Вместе задуваем свечи. У нас есть особенные места, которым мы дали необычные названия. Например, Точка. Или маленькая полянка в нашем лесу, где стоит наше любимое дерево. Мы назвали его Выжившее. Толстый ствол этого дерева при каких-то обстоятельствах страшно обгорел еще до нашего рождения, образуя в дереве не то что дыру, а пещеру с черными стенами и отверстием посередине стены. Я могу войти в эту «пещеру» в полный рост, и еще над головой пара сантиметров останется, но дерево при этом все равно цветет!

Я просто обожаю необычные явления природы, как вот это дерево. Замираю перед каждым ударом молнии, золотым лучом солнца через мрачные тучи, радугой, и небом, взорвавшимся тысячами красок после дождя. В этом есть такая мистическая, неуловимая, почти необъяснимая красота! Я не могу не заметить таких вещей вокруг себя и готов останавливаться перед каждой лужей в форме сердца, муравейником с трудолюбивыми муравьями и деревьями вроде этого. А также не могу устоять перед красочным осенним листиком, шишкой и желудем (последнего в нашем лесу полно), я обязательно тащу это богатство домой, чтобы что-нибудь потом с этим сделать на трудах, но сначала мне надо сфотать, чтобы запомнить красоту в изначальном виде. Как одну радугу, когда мы играли на Точке. Это случилось в прошлом году. Такой яркой люди нигде не видели. Богоподобная! Она настолько была цветная, что все остальное против нее казалось черно-белым. Я заметил ее последним, очень странно, потому что завязывал шнурки, но потом все ребята разом потянули меня за рукава, чтобы я обязательно успел посмотреть на разноцветное коромысло. И мы окоченели вместе. Я забыл не только о шнурках, обо всем, что надето на мне и как именно это выглядит, я был не в состоянии одеться без нелепой возни целую неделю после этого зрелища. И еще долго не мог отклеить с пола челюсть, потому что радуга была нарисована на небе ядовито-яркой гуашью. В этом заключалась пугающая в некотором смысле красота, ибо радуга казалась реальной, как трава или машина. И мы впитывали ее до победного, пока радугу не начало впитывать небо, пока оно ее не проглотило. После этого возникло чувство, что красок во мне через край, я даже не смог продолжить нормально играть в футбол, едва не падая на каждом шагу, как будто эту радугу проглотил я.

Но мое самое любимое природное художество даже после такой радуги – Выжившее дерево. Это картина в стиле трагизм, ведь дерево горело. Я просто не мог пройти мимо, чтобы не впитать красоту, такую загадочную и страшную.

– Смотри, – сказал я тогда Ярику, уже видя, как нарисую это у себя в альбоме. – Надо же. С такой раной, а живет. Паштет, если дерево выживает с такой раной, то и у людей все получится? Правда?

Ответом мне было неоднозначное «эммм», но я всегда был тихо благодарен Ярику за его способность терпеть во мне этого лунатика, в которого я превращаюсь временами.

За стеной моей комнаты, одетой в космические обои с планетами, отец тяжело слезает с кровати, не подозревая, что вырывает меня из одного из самых интересных воспоминаний. По решительным шагам определяю, что он не настолько пьян, как первого сентября после работы и вечеринки дома у Мумии Правосудия. Видимо, он расслышал наш с другом смех. По сути, конечно, только мой, но факт в том, что он понял, что я дома, что я пришел поздно, и теперь он решил по этому поводу высыпать на меня камней. А я ненавижу ссориться с папой. Не открываю до талого (как он сам выражается), пока он не начинает рявкать:

– Откроешь или мне тут дверь с петель снять?

Я приоткрываю на несколько сантиметров; делаю вид, что я енот.

– О! А я ничего не слышал! С Паштетом по телефону разговаривал.

– Хватит врать, дебил.

– Один дебил происходит от другого дебила. – Говорю вперед мысли, и едва не получаю тумака. Папа угрожающе замахивается, но не бьет. На этот раз – нет.

– Впустишь? – папин выдох напоминает шипение змеи, и я вспоминаю, что его язык змея и есть. Сейчас он изо рта Равшаны перекочевал домой, в папин рот. И разговаривает со мной таким тоном, что я заражаюсь и отзываюсь аналогично.

– Что тебе в моей комнате надо?

Отец меняет раздраженное лицо на злое и пинает мою дверь, будто это футбольный мяч.

Дверь – нараспашку. Я – на полу. Папа входит в комнату, внося с собой эти слова:

– Меня бесят баррикады и дистанции, которые ты возвел между нами.

Я возвел??? Ну да, когда мы с дедулей делали в моей комнате ремонт, я попросил его не только эти невероятные обои с космосом, но и поставить мне дверь с замком, однако никогда и никого в жизни я не просил, чтоб папа держался подальше. Как дать понять, что нас разделяют не двери, а Равшана и их пьяные вечеринки? И бутылки с водкой, без которых папа жить не может, тоже разделяют нас? Почему? Почему он пьет? Почему мы не ходим в пиццерию, как раньше? Почему не играем на инструментах? Не рисуем? Не строим замок? Почему этого больше нет в нашей жизни? Она не остановилась с тех пор, как мама ушла к своему чуваку! Все это мне хочется донести до самого сердца папы, но в самые ответственные моменты не язык, а слова оказываются предателями, потому что никак не складываются в предложения. Чего я действительно не хотел говорить, так это «что тебе надо в комнате», но я сказал.

– Где ты был? Уже семь вечера! – трещит папа, словно это три часа ночи, помогая мне подняться.

– С Лали гулял. – Отвечаю сквозь зубы, потому что, падая, больно ударил зад и сейчас занят тем, что растираю ушиб ладонями.

– Врешь. Опять на Точке не понять чем занимались.

– Да не курил я, не курил! – мои руки рассекают воздух, а в доказательство своих слов я резко выдыхаю отцу в лицо, выдыхаю с такой силой, что у него шевелятся пряди прямых черных волос. – И мы играем в футбол на Точке, понял? Это такое футбольное поле во дворе у Макса Ноева. – Я вижу, как папа морщит нос, принюхиваясь. Наш футбол его не впечатляет, тогда что? От меня пахнет детскими девчачьими духами? Папа криво ухмыляется, от чего меняется линия его шрама, и садится на мою кровать. Точно, учуял девчоночий запах. Маньяк.

– Что у тебя с этой девочкой? – он снова меняет лицо, на этот раз оно лукавое. Папа превращается в папу. Вот только я слегка вышел из себя.

– Любопытство сгубило кота. Помнишь?

– Спрашиваю еще раз, что у тебя с девочкой. – Настаивает он «тут вопросы задаю я» тоном, будто судит нас с Лали по себе и своей подружке. Или будто это допрос в этом, как там говорил дедуля… в следственном комитете!

– Ничего того, что у тебя с Судебной Горгульей.

– Хватит валять дурака. Смотрю ты ранний, прям как… твоя мамаша. – Он произносит это слово так, будто оно поедено молью. Ровный шрам становится зигзагообразным. – Та тоже с тринадцати лет спала с мальчиками. Она мне рассказывала, да в ней это и без слов проступало.

– Я не собираюсь с тринадцати лет спать с мальчиками. – Уверенно говорю я, и зигзаг у папы в лице становится линией, настолько ужас смывает с него все выражения, хотя я сказал ведь, что НЕ собираюсь.

– Ты давно уже с ней не виделся? Как она выглядит? Такая же бомба, как и была?

Не понимаю, почему он спрашивает. Если бы мама ответила на мой звонок, он бы первый узнал. Если бы она ответила на мое письмо, он бы первый узнал об этом. И вообще весь мир бы узнал. При мамином ответе на мое письмо я бы так громко заорал «Ура!», что в нашем лесу поразлетались бы дятлы, теряя от страха перья.

– Она самая красивая. – Я желаю, чтоб это отпечаталось в его голове, как имя в паспорте. – И ты обещал ее не оскорблять.

– Прости. Как день прошел в школе? Учительница новая, или та же?

– Нас будет вести мужчина. Дмитрий Валерьевич зовут. Горяч настолько, что все наши Снегурки в классе растаяли. Пацанам пришлось из класса выплывать, а не выходить. Даже отличница сегодня свои косы ради него распустила. И Кристинка.

– Ну, с этой кокеткой все понятно. Мужчина, говоришь. – Папа смакует слова и щурится. Это выдает его любопытство. В остальном его глаза почти всегда раскрыты хорошо, и их черный цвет меня гипнотизирует. – О, как! Кроме физрука мужиков у вас еще не было. Что задал?

– Немного. Пару номеров по математике и пересказать биографию Тютчева по чтению. – Не знаю, как я вспомнил домашку, если вообще вспомнил ее всю, учитывая, что мое сознание полностью заполнено поцелуями с Лали, но выполнить эту домашку я в таких условиях не смогу совершенно точно. Дмитрий Валерьевич завтра снова на мне оторвется, но сейчас мне нет до этого никакого дела. Может, это я на нем оторвусь.