Доказательство человека. Роман в новеллах - Гончуков Арсений

Вот сейчас грохнусь прямо тут – и привет, Коля, встречай свою ненаглядную! Никого там не себе? Смотри у меня! Спрошу!

Так. Успокоиться. Постоять, подышать, а может, и полежать пойти… Какой там! А работать кто будет? Баба Маша осмотрела огород. Идеально ровные, высоко насыпанные грядки уходили одна за другой как огромные ступени в пологую горку на конце участка. Прямо военный парад на Красной площади! Мои части, роты, полки!

Это простой лук, а это лук-порей. А там, рядышком, чесночок уже, а за ним вот и медвежий лук… А это капустка тут занимается. Кабачок проклюнулся. Тыква, вот здесь будет лежать, наливаться крутым бочком… Тут патиссоны, не знаю, капризные они, уродятся ли, неясно пока… Укроп, понятно! Петрушка! Кинза! Мяско-то с ней, а? Вот приедет Андрюша шашлык делать! Ух! А здесь цветная; Катька, правда, ее терпеть не может… Огурчики, специальный сорт, из новых, хоть насмерть его заморозь, все растет… Прям зверюга, непривычно, конечно, не очень я такое люблю… Помидора такая же, новая, две недели, а уже готова почти, налитая, красная… Вон там мята, перечная и такая, обычная, и мелисса, вместо этого, как его, лимончика больно хорошо… Смородина, малина… Надо бы к чаю настричь да чайку свеженького заварить, с медком-то…

Бабушка дошла взглядом до самой ограды, где было мутно, нерезко. Темный после дождя забор сливался с далекой полоской елового леса. Вдруг баба Маша повернула голову влево и вздрогнула – стоит, смотрит на нее, в шляпе, с носом торчком, с длинными ручищами, высохший, жуткий, только пальто болтается на ветру…

– Ну привет, что ли! – закричала бабка. – Это ты тут от скуки разговаривать начал, ай? Ну, признавайся!

Пугало в ответ покачало пустыми рукавами, как безрукое привидение. Баба Маша дошла до грядки с мелиссой, начала срывать.

– Ох ты! Ох ты! Моя-то! Вместо лимончика!

– Лимончика тебе? Так я принесу! – послышалось вдруг сзади; баба Маша вздрогнула, обернулась, но снова никого…

– Кто там? Михална, ты?

И тут калитка распахнулась и появилась Настасья Михайловна, соседка, в высоких синих резиновых сапогах и ядовито-желтом химплаще военного образца.

– Ты чего бродишь тут, Федорна? – поздоровалась Михална.

– Да вот! По огороду активничаю! А ты что? Как поясница-то, лучше?

– Ох, ох, ох-хо-хоюшки! Лучше! Куда там!

Соседка, прихрамывая, зашла и встала посередь огорода. Маленькая, сгорбленная, с близко поставленными глазками, гнутым носом, на крылышках которого лепились шарики бородавок, с платком на голове, красным в белый горох, – ну вылитая Баба-яга из мультфильма!

– Ты вот что мне лучше скажи, – продолжила Михална, уперев руки в боки, – ты дрова-то на зиму какие запасать будешь? Чай, август кончается, скоро завернет погодка-то… А зимы у нас – потепление не потепление, все одно зверские!

– Так какие дрова? Поди такие ж! – Баба Маша аккуратно ломала легкие трубчатые стебельки мелиссы. – А в том году что было? Уж не помню!

– Как не помнишь? В том году ты нерастительную березу брала! Да все жаловалась, что дымная она… И я тебе предложила смесь взять, которую второй год пользую…

Баба Маша поковыляла вглубь огорода за листиками малины и мяты.

– Нет, Михална! Ты же знаешь… – Она исчезла за кустом, откуда послышалось кряхтенье. – Не очень я эти новомодные штучки! Которые плеснула, и они горят три дня… Ох, нет! Не люблю! Боюсь!

– Да ну, перестань! Отечественные разработки!

– Вот ты любительница, я помню… – Бабка встала, разогнулась и добавила: – А я все равно по старинке люблю, чтобы запах да дымок, чтобы огонек желтый…

Но ее слова упали в пустоту, Михалны не было… Баба Маша огляделась – в саду пусто. Обиделась? Убежала? Нет, не могла так быстро исчезнуть…

– Ох! Нет, надо пойти полежать… Добром это не кончится…

– Мя-а-а-ау! – заорали за спиной. Вздрогнула, обернулась. Котов у нее никогда не было. – Мя-а-а-а-ау-у-у!! – резануло по ушам, как металлом по стеклу, еще громче.

Баба Маша смотрела на пугало и не верила своим глазам. Уродец в пальто и шляпе взмахнул пустыми рукавами и растянул, как пластилиновую, прибитую гвоздями половинку жестяной крышки от банки, символизирующую рот. Пугало взвизгнуло:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Мяу!! Ты слышишь?! Мяу-у! – после чего начало дико хохотать, да так, что палка, на которую оно было насажено, стала рывками выдергиваться из земли.

Баба Маша в ужасе отступила в сторону дома, но не тут-то было – прямо на нее из калитки вылетела разъяренная Михална с поленом в руке, которое тут же обрушила ей на голову.

Стало темно и тихо. Но через несколько секунд послышались настороженные мужские голоса:

– Слушайте… надо это прекращать уже…

– Прекращать?

– Ну или… – мужской голос дрогнул, – просто снизим нагрузку…

– Больше не можем. Слетит модель.

– Ну еще немного подержать можем… Но если что, я даю команду, и сразу стоп.

Баба Маша очнулась на земле. Поднялась, облокотившись рукой на мягкую, как перина, грядку, выпрямилась… Господи! Несчастье-то какое! И она бросилась на колени – поправлять помятый чеснок с поломанными стрелами… Да что ж такое со мной сегодня! Ну! Баба Маша разозлилась не на шутку. Собранные к чаю листики валялись здесь же, в грязи.

– И эта еще! Пришла! Дрова ей мои не нравятся! А? Вот чего? Чего явилась?! – бабка вскрикивала громко, явно напуганная нападением соседки.

Вернула чеснок на место, собрала травы, поднялась. Нет, надо пойти лечь. А то совсем прихлопнет… Нехороший день. И дождя нет, только тучи свинцом наливаются да сердце в груди бултыхается, как картофелина в пустом ведре.

Баба Маша окинула взглядом огород, и ее кольнула неприятная, но привычная мысль, что никогда не знаешь, какой твой взгляд последний… В этом возрасте. Да в любом возрасте. Человек внезапно смертен… Кто это сказал?

Пошла в дом. Лечь, полежать. Нет, нет, грешу, хороший день. Любой день у Господа хороший…

Она взошла на крыльцо, потянула за ручку двери, хотела сделать шаг и вдруг увидела, что дом… сдувается. Прямо на глазах становится меньше и меньше. Баба Маша с силой дернула дверь, и та съежилась прямо у нее в руке. Ринулась за порог, но ударилась об косяк, который деформировался, будто пластилиновый, и повалился на нее. Бабка вскрикнула от ужаса, упала на четвереньки и попыталась влезть в подобие собачьей будки, в которую превратился дом за считаные секунды… Сунула голову, но он совсем опал, сдулся, и она не успела. Только плюхнулась на живот и, подняв голову, с ужасом увидела, что ее жилище превратилось в разноцветную лужицу… Баба Маша перевернулась на спину и посмотрела на огород, и глаза ее округлились – грядки таяли словно снег, быстро, как на ускоренной перемотке.

Короткий одиночный сигнал, обозначающий удар сердца, замер, завис и растворился в воздухе. И тут же, после паузы, начался другой, тонкий и протяжный, вытягивающий душу сплошной звук – остановки и смерти.

Круг разомкнулся, врачи отступили. Высокий мужчина провел ладонью и прикрыл глаза лежащей на больничной койке пожилой женщины. Рука соскользнула с лица – и вот оно, сухое, строгое, смуглое, с выпирающими белесыми под тонкой кожей скулами. Бабе Маше, которая скончалась минуту назад, шел сто двенадцатый год.

Несколько минут тишины нарушили вздох, стон, сдавленное покашливание, тяжелые шаги, скрип ручки, хруст пружины доводчика, легкий хлопок двери.

В комнате наступила полная тишина. Но через минуту вновь зашуршала бумага, шаркнули ноги, послышался писк нажимаемых на пульте кнопок, и наконец сплошной протяжный звук пропал. Датчики погасли. Щелкнул выключатель, и вытянутая, будто из дерева вырезанная фигура старухи погрузилась в полумрак.

Огромная комната, напоминающая одновременно и больничную палату, и лабораторию. У стен по периметру высятся мрачные, массивные, напоминающие банкоматы агрегаты со встроенными мониторами. Вверх от них, как щупальца крупного осьминога, идут толстые черные трубки с силовыми и data-кабелями. Под мониторами крепятся дополнительные мини-экраны, насыщающие бело-голубым свечением пространство вокруг них.