Доказательство человека. Роман в новеллах - Гончуков Арсений

В шесть утра он стоял у окна, глядя на уходящие в дымчатое небо башни высоток, и вливал в слежавшееся за ночь тело раскаленный кофе.

Проснулся Дима раньше, чем нужно. Спал вообще плохо после гибели жены и сына, Вероники и Лёнечки, во время антиправительственных митингов и городских боев весной 2222 года. С депрессией боролся тем, что старался ее не замечать.

Его начальник, второй комиссар Высшего Совета России Евгений Степанович Борисоглебский, требовал стоять у дома и ожидать его выхода ежедневно с 7:30. Ехать до центра Ядра максимум тридцать минут. То есть у него еще час.

Дима не задавал себе вопросов, как потратить время. Он жил на автомате, стараясь не думать даже о самых простых вещах. Напротив, пытался держать голову в тишине и пустоте, а то если начнешь, будешь крутить в голове бесконечно то, что больнее всего… Вспоминать… Думать. Страдать. Зачем?

Он прошел не одну проверку у психиатров после трагедии. С комиссаром такого уровня не может работать ненадежный человек. Предан Дима был Евгению Степановичу беспредельно. Считая его родным отцом и даже гораздо бо́льшим – последней своей семьей.

Красавица жена, первенец сын, любимые, родные до невозможности… И все-таки нет, не может быть ничего дороже их. Мертвых. Даже живой Борисоглебский.

– Вот чего по утрам всякая фигня в башку лезет? – одернул себя Дима и тут же подумал про себя: это не фигня.

Отвернулся от окна, поставил кружку на стол и вдруг увидел себя в зеркале. На него смотрело темное от четырехдневной щетины лицо с как будто высохшим заостренным носом, с красными от бессонницы глазами.

– Хреново выгляжу. Блин! А чего я не побрился-то?

Рванул в ванную. Засуетились, запрыгали руки. Скрипнула дверка навесного ящика. Звякнула о стакан бритва. Дима, всегда опрятный и педантично требовательный к внешности, к одежде, к машине, забыл побриться! Невероятно. И это накануне…

Намылился, повел бритвой чистую по белому полосу от подбородка до уха, покосился на встроенный в стену экран.

Пятое октября. Воскресенье. Красным кружком обведено – День События.

* * *

Смочил руку водой, стряхнул лишнее, провел по лацкану жилетки рубинового бархата. Повторил процедуру на втором лацкане – и вот готово, ни пылинки. В зеркале туалета он тщательно осматривал большой вытянутый череп с серыми брылями, крупным носом и «панорамным» над выпученными глазами лбом. Чист, свеж, опрятен. Но да, не красавец. Такую осьминожью голову раз увидишь и уже не забудешь.

Через минуту он был уже на посту – на высоком кожаном стульчике в крохотной, два на два, будке на последнем этаже башни Дома Советов – там, где располагался вход в зал приема делегаций.

Будка из стали и благородной латуни, отделанная тонкими панелями красного мрамора, сверкала начищенными стеклами. Кирилл Леонидович ревниво глянул на бордовый ковер, широкой полосой идущий мимо его «кельи», – нет, никто не наследил.

Он посмотрел на массивные позолоченные двери лифта, затем повернулся и поднял глаза на гигантские, пять с половиной метров высотой, дубовые двери, ведущие в зал. Самый большой и самый красивый зал во всей империи – для торжеств, для особых случаев, для высочайших церемоний.

Кирилл Леонидович перевел взгляд на руки, сложенные на коленях, и застыл, увидев: мощные костяшки, обмотанные венами, как швартовые тумбы канатами… длинные кривые пальцы, темную морщинистую кожу… Будто не рука это его, а большой мертвый паук. Старик убрал руки в карманы. Хотя так делать инструкция запрещала.

Инструкция. Всю жизнь инструкция. Но разве можно держать на виду такие жуткие ручищи, думал Кирилл Леонидович. Тем более сегодня, в День События.

* * *

Выбежал из лифта и полетел вниз по лестнице, громко щелкая подошвами шлепанцев, высыпался на улицу – и чуть не на дорогу под машины.

– Гриша! Гриша, стой! Да ты что творишь?! – кричал сверху отец.

Выскочил вслед за сыном, отпрянул от грохота и увидел – Гриша стоит на бордюре, свесив пятки, спиной к дороге, смотрит, живо и весело улыбается, мол, папк, прости! Евгений Степанович невольно улыбнулся, но тут же вернул строгость.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Ну вот что ты делаешь, бандит?! Отойди, колонна прет! – пытался перекричать он многоголосый вой военных машин. – Или думаешь, они по сторонам смотрят? Переедут и не заметят!

Сын подбежал к отцу, одной рукой схватил ладонь, другой взялся за большой палец – ручка у девятилетнего Гриши маленькая, теплая, ласковая. Вдруг веселость с ребенка слетела, он испугался и даже побледнел. Отец присмотрелся к колонне – в чем дело?

Его, второго комиссара, генерал-полковника сухопутных войск Евгения Борисоглебского, заметили – офицеры и солдаты дружно, десятками высовывались из машин, приветствовали, брали под козырек, показывали на него друг другу… Борисоглебский обладал статью: высокий, стройный, длинноногий, как старый лось, плюс вытянутое лицо с выпяченной нижней губой, которая портила идеально мужественный образ, зато придавала ему надменности.

Колонна шла на парад через жилой район. С подвывающим гулом, похожим на работу гигантского пылесоса, на антигравитационных двигателях тянулся бесконечный строй боевых машин всех мастей. Вытекая из-за поворота, закрытого соседней высоткой, через улицу, где жил Борисоглебский, колонна уходила в бесконечную даль центрального шоссе. Впереди – только что прошедшие, похожие на гигантских клопов из бронированной стали, малые машины пехоты. За ними тяжелые танки, могучие DRD-5. А из-за поворота уже выворачивала артиллерия: сначала шли артсамоходки, затем установки запуска дронов-камикадзе, а за ними, Борисоглебский знал это наверняка, вот-вот появятся жутковатые приземистые гаубицы трехсотого калибра, больше похожие на воротнички рубашек без шей, стреляющие, как образно выражались солдаты, «матушкой-пустотой», – во всяком случае, именно она оставалась на месте пораженного противника и его укреплений.

Генерал нахмурился и поймал себя на мысли, что еще немного – и начнет вспоминать… К черту! Не сегодня! Праздник! Он посмотрел на застывшего сына и легонько дернул его за руку – тот сразу ожил, засветился мамиными глазами под темными ресницами.

– А? Идем? – спросил Гриша.

– Идем? Ой, нет, нет! Сегодня мы не прорвемся… – сказал Борисоглебский и махнул рукой кому-то сзади. Гриша обернулся. На выезде из гаража сбоку от дома их ждал длинный бронированный «мерседес» на низкой, почти незаметной гравиподушке.

– Дима! Дима приехал! – Гриша со всех ног бросился к машине.

Евгений Степанович пошел за ним. Глядя вслед и думая, какой нежный и хрупкий Гришка, единственный его сын, – ножки совсем как веревочки, ручки – обрывки ниточек, а на затылке закрутился и торчит черный непокорный вихор – пора стричь.

Но завтра. Сегодня ничего не работает.

Посмотрел на часы. 9:43. Семнадцать минут до начала торжеств по случаю 120-й годовщины Дня События.

На широком заднем сиденье Гришка расселся как на троне. Постукивал по низу сиденья пятками, и они весело отскакивали. Через толстое зеленоватое бронестекло наблюдал шествие военной техники – того же цвета, отчего складывалось ощущение, что за окном зеленое болото, по которому плывут чудовища.

Гриша вздрогнул – отец громко смеялся.

– А-ха-ха, то есть вот как сейчас заговорили, да?! – грохотал он басом. – Вот оно что! Неважно им, понимаешь! А-ха-ха! Ну ты сказал, Дим! Ну нет, не бывать тому!

– Да я что? Это ведь не я! – оправдывался водитель. – Говорят! В личных разговорах, в соцсетях…

– То есть… – генерал сверкал глазами. – Так и говорят, что День События потерял свою актуальность, что его не нужно отмечать? Вот прямо так?!

– Ну так… да, Евгений Степанович… Так и говорят, да не первый год уже…

– Ох! Да ведь никто никого не принуждает! Парад, салют – это дань традиции, это знаковая дата, важная исторически и психологически…

Тут Борисоглебский резко обернулся назад, его глаза округлились, блеснула влагой нижняя губа, он смотрел на Гришу, который тоже уставился на отца.