На небесном дне - Олег Хлебников

им с нами, ой!.. – Седой ответил: – Точно,

не любят нас нигде. – На что грузин

напомнил вновь о ценах на бензин.

– …им Землю без людей спасать сподручней!

Сегодня заглянула в магазин —

дают треску – взяла на всякий случай…

– А где же девочка? – спросила ты.

– Не прилетела… Вот, возьми цветы… —

Какая в гладиолусах печаль

высокая!..

И вдруг – да неужели? —

мотор затрепыхался, заворчал —

завёлся! – И… – ну что, не зря стерпели?

не зря сдержали вечный свой порыв

отдать последнее? – ну, слава богу! —

мотор гудел!.. Водитель, прикурив,

дверь распахнул – и – вышел на дорогу…

Как – сквозь стекло – блестел кремнистый путь!

Вот – вот тот мир, где с жизнью мы связались…

Как хорошо, что можно отдохнуть

хоть на груди твоей – другим на зависть…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Неполноценная замена

полумладенческим годам,

когда, безгрешный, был ты сам

людскому морю по колено,

когда часы, цвета и звуки

сливались в запахи одни

и долгие густые дни

дарили сладкие разлуки…

Отныне не вернуться им,

и скудной кажется замена!..

Вот был бы сыном я твоим,

любимым был бы неизменно…

4

И снится чу…

А. П.

Откуда взялся этот господин? —

уверенный, на Берию похожий…

«Всё покупаю, – говорит, – один,

а эти, – говорит, – пусть едут тоже!»

Шофёр уселся, рафик побежал.

Лаврентий огляделся: – Ах, какая! —

и на тебя кивнул: – С такой не жаль

и в море утопиться! – извлекая

бумажник, и тебе его – под нос,

а в нём зелёные – в толстенной пачке…

Тут я, конечно, встал во весь свой рост-

т – толчок! – я падаю – рука к заначке —

скорее выхватить! – но там дыра,

в кармане, – и рука скользит по ляжке —

его рука вдоль твоего бедра!..

– О нет! – кричу. А ты: – Вставай, бедняжка! —

хохочешь. Я пытаюсь встать. И вдруг —

мне прямо в сердце остренький каблук

летит, вбивает в пол. Но в то мгновенье

увидел я: вскочила на колени

к Лаврентию блондинка. И – провал…

Завгар!..

– Вставай, – ты шепчешь мне, – вставай!..

И я открыл глаза: ещё темно.

И тихо. Только слышно, как цикады

цвиринькают.

– Давно стоим?

– Давно! —

смеёшься ты.

– Прошу тебя, не надо

так хохотать!.. —

Но как же он посмел

поставить рафик поперёк дороги?

Народ дремал. Соперник мой сопел,

во сне поджав коротенькие ноги…

Ты бросила: – В окошко погляди,

придурок! – Я взглянул… Внизу, под нами,

какое-то селение огнями

подмигивало… Те, что впереди,

два колеса вращались тяжело

в рассветной дымке – высоко-высоко

над крышами селенья… Повезло,

что на рассвете сон такой глубокий…

– Приехали! – я выдохнул и стал

мгновенно собранным: – Так, значит, с песней —

на выход! – Но шофёр уже не спал:

– Нельзя, – сказал, – нарушишь равновесье…

«Та-ак, – понял я, – так, значит, мы теперь

над пропастью во ржи? А не охота —

пожалуйста, сигай в окно ли в дверь!..

Одна надежда, что поможет кто-то…»

Пришельцы, эй! Не надо нас, того,

сживать со света. Это мы и сами

сумеем. Нет, мы правда ничего —

мы симпатичные: один – с усами,

другой – с деньгами, я – пишу стихи…

А женщины! Ну где во всей вселенной

таких найдёшь? А если есть грехи —

замолим! Вот – потенциал военный

уж не наращиваем… Детский фонд.

Конверсия. Консенсус. Перестройка.

Но пасаран, едрит твою, рот-фронт!

Да ладно, – фронт, вы подсобите только.

Мы братья вам по разуму – ау! —

пусть младшие – мы сами братьев меньших —

да никогда!.. А птичек и траву

мы сохраним. А стариков и женщин —

ни-ни! А если скатится опять

слеза младенца – мы в пробирку, значит,

её – и, чтобы издали видать, —

в мемориал! Пускай теперь поплачет…

И помыслы очистим изнутри,

чтоб вам не отравляли ноосферу,

свечу поставим! – вот уж года три

внушают нам эротику и веру —

вы только помогите!.. Если ж вам

не до того, я обращусь и выше.

К Юпитеру! К египетским богам,

Аллаху, Иегове, Рама-Кришне!

Спасите и помилуйте – гуртом! —

мы все болезненные ваши дети,

мы, может, нынче как один умрём —

нет повести печальнее на свете!

Еси на небеси, Отец и Сын

и Дух Святой! Махатмы! Агни-йоги!..

…Прощай, читатель, если по дороге

ты не отстал… А мы пока – висим…

Не нарушай центровку, сукин сын,

ступай, покуда цел!..

V. Улица Павленко

Староновогодняя поэма

Прости меня, прости, прости, я виноват;

Я в маскарад втесался пёстрый…

С. Липкин. Вячеславу. Жизнь переделкинская

Краеведческое вступление

Сей колхоз устроил Сталин по леоновской наводке.

Показатели блистали в каждой сводке.

Своевременных романов были высоки удои.

Беспегасных графоманов взяли в долю,

в пастухи определили, колокольцами снабдили —

дили-дили – дили-дили… А по ком они звонили?

А по всем – от звёзд столичных до сибирской лесорубки.

Шёл в колхоз единоличник, и урчал кавказец в трубке.

Сам определял – на племя или на убой барашка.

Беспробудно пил всё время председатель Алексашка.

А потом Хрущёв колхозу отдавал распоряженья,

сколько и куда навозу выливать без промедленья.

Перевылили маленько в огороде Пастернака,

что на улице Павленко – возле поля и оврага.

Там теперь музей за это.

                                Впрочем – с каждым днём ветшает

и, в отличье от поэта, вечностью не утешает.

Как и всё это селенье – на окраине вселенной —

с новорусским привнесеньем, постсоветским населеньем.

Часть первая

1

Посреди вечерней тьмы густой

только храм светился золотой,

да ещё кабак сверкал бриллиантом,

да собаки лаяли дискантом

между сей обителью и той.

Всё, что хочешь, – лучше, чем ничто.

Тьма над головой и под пальто.

Тьма везде – в любом приделе храма,

В шуточках гуляющего хама,

в мертвецах, играющих в лото.

С ними я до одури играл,

числа выкликал и заклинал —

не вытягивалось «девяносто».

Свечи из нетлеющего воска

продлевают жизни карнавал.

Слышал, в позапрошлом феврале

так мело, мело по всей земле,

словно снегу не дано предела.

Но свеча твоя не догорела —

и не на столе, а в алтаре.

А на даче сорок лет не спят.

Рядом бродит сын твой – староват

стал сынок, завёл за спину руки… —

по тропе твоей любви и муки,

там, где днём туристы гомонят.

Он заходит в полночь в кабинет

твой просторный, где и книжек нет —

стол да плащ, кушетка, кресло, кепка,

сапоги, сработанные крепко…

Он – твой грэевский автопортрет.

Надевает плащ – велик слегка.

Обувает оба сапога —

вроде впору. И несут, как в сказке,

к озеру в резном багете ряски

с ивой, не отплакавшей пока.

Ива деревенская одна

там осталась, где жила она,

милая красавица-полячка,

жизни уплывающей подачка

и твоя последняя вина.

Мы с тобою, праведник Борис,

не во времени пересеклись —

только в этом выпавшем пространстве,

где летят деревья в жажде странствий

по небу, пролившемуся ввысь.

И в соседстве со свечой твоей

я поставлю свечку поскромней

за другого грешника Бориса.

И опять тревожно и капризно

от неё взовьётся рой теней.

Как же он гудит над головой! —

этот рой: «…Труба, трубы, трубой…

Вот и лето… Лета, Лорелея…

Я, я, я… А строю на песке я…

И не всё ль равно, в какой пивной?..»

Посреди вселенской тьмы густой.

2

…Ну а эту свечку я поставлю

за Арсения,

за него молиться стану

во спасение,

за его письмовник-подорожник

посеребренный,

за пустующий треножник

неколеблемый.

За Давида помолюсь – за Царствие

Небесное:

хоть пображничают в братстве

по-над бездною.

За Владимира, Булата, Валентина, Марка, Юрия,

Иосифа —

дай им всем лозу лазури,

чтобы досыта.

Вот свеча за Александра —

где за здравие? —

чтоб сомненье и досада

нас оставили,

чтобы спала пелена с библейских

глаз его —

злые брызги волн летейских

встретить ласково.

За Андрея, Беллу, Женю,

и Евгения.

Подари им как блаженным

дни забвения,

славу, крепкую на вид,

да шоколад ещё…

И пройду, из храма выйдя,

мимо кладбища.

V

Приёмный покой при погосте.