На небесном дне - Олег Хлебников

прыгал, точно кенгуру.

7

И рай в чужом шалаше

бывает – ты знаешь это.

И свет бывает в душе,

хоть нету снаружи света.

И Бог – конечно, любовь.

Когда ж она остывает,

Господь поднимает бровь

и этот дом оставляет.

Снимает угол другой —

с недогоревшей свечкой

любви человечьей – такой

смешной, по-людски не вечной.

8

…И она тебя послала

не куда-нибудь – сюда.

Вспомнишь вдруг, как мягко стлала, —

сразу же со сном беда.

И среди всего чужого —

слишком близкого уже —

ходишь-бродишь бестолково

на невнятном этаже.

Под тобой и над тобою

штабелями люди спят.

…И протоптанной тропою

средь сугробов и оград

добредёшь до магазина

и возьмёшь как молодец

продуктовую корзину:

водку, хлеб да огурец.

Ну и выпьешь, и закусишь,

и – не даром ночь прошла.

И ещё покажешь кукиш

в зрак оконного стекла

туче серой, как зола,

формой – Раша, бля… бла-бла…

9

И почему мы родине

до смерти за всё должны?

Чем нам она, мы вроде не

меньше ей нужны.

Не обойдётся, милая,

уж совсем-то без людей,

казня нас или милуя

в давке площадей.

Конечно, можно вахтовым

методом того-сего

её – на радость яхтовым

хозяевам всего.

Ан ширь её пустующую

возьмут и не вернут назад

китайцы, маракующие,

где будет город-сад.

10

В том городе был сад,

там вы бродили вдвоём —

полжизни уже назад,

ночью чаще, чем днём…

Как же родное вдруг

делается не своим?!

Ну-ка, сходитесь в круг,

все, кто уже несводим!

Те, кого повстречать, —

счастью почти сродни.

Странному счастью – кричать:

«Прошлое! Миг верни!»

В этом миге года

можно ещё прожить.

Прошлое – как звезда —

светится и дрожит.

Хоть и погасло давно,

манит, как в стужу окно.

(А нового райского сада,

спасибо, больше не надо!)

11

Окна, бывает, изображают,

что за ними мёд, а не «жисть»,

ёлку за ними когда наряжают —

фольгою кажется жесть.

И улицы в непогодь освещают

окна – не фонари.

А два или три забыться мешают,

те – со свечою внутри.

12

Не догорела ваша свеча —

сами её погасили.

Долго делили роль палача —

вот её и разделили.

…Что перед сном способен палач

делать? Пролистывать Святцы?

Библию?.. Лучше сосать первач

и забывать, забываться…

13

Так забывать, чтоб очутиться

на съёмной хате и – спиваться?

Так отметаться, отчудиться

и навсегда отцеловаться?

Ну нет! – взыграет ретивое —

пока ты жив, ещё ты волен

всё изменить и над травою

своей подняться головою.

И тише ты уже не будешь

воды, гудящей в трубах снова.

А успокоишься в гробу лишь?

Но нарвались не на такого! —

кто перед тем не скажет Слово…

14

А скажешь – что? Мол, одиночество

мешает утру наступить,

что жить, что пить уже не хочется

и что не хочется не пить.

Что я, я, я – вот слово дикое,

и смерть действительно придёт.

Что – червь, что – Бог… Что, горе мыкая,

стал населением народ.

И что-то про зарю вечернюю,

любовь последнюю, про то,

что жизнь пройдёт, как увлечение,

и сам пройдёшь, как конь в пальто.

Что мир насилья мы разрушим и

кто был ничем, тот станет всем.

(С неоцифрованными душами

у Бога множество проблем.

И снова жгут траву забвения,

а от неё ужасный дым…)

Ну и – про чудное мгновение:

мол, дай вам Бог того же, но – с другим.

15

Ни к женщине, ни к Всевышнему

не обращайся, брат.

Фемина услышит лишнее,

а наш Господь глуховат.

Но если всё туже дышится, —

вон из подлодки! Вмиг

выпади, словно ижица

из словарей и книг.

Как будто тебя и не было —

это ли не восторг?!

Где ты? Земля ли, небо ли? —

Здесь неуместен торг.

P. S. 

Ну а когда… Тогда скорей

отсюда!.. Да в сквозняк дверей

глядят из древности своей

плезиозавры фонарей…

Комментарий

Здесь Ты – это не Она, а собирательный образ б. сов. интеллигента, у которого кризис среднего возраста совпал с идеологическим и моральным кризисом государства и растерянной невнятностью общества. Так же, как в поэме «Удалённый доступ» (впервые опубликованной в «Новом мире» в 2002 году).

Но в этом собирательном Ты пребывает и сам автор. В конце концов, он жил не только в переделкинской сторожке, не только в московской квартире Давида Самойлова и на «крейсере “Очаков”» Юрия Щекочихина, не только в ижевских деревянном доме (в составе большой семьи) и в полученной отцом от завода (где тот был главным технологом, замначальника производства…) двухкомнатной хрущобе. Автор и сам снимал жильё в Москве. А переменив несколько адресов, лучше узнал этот город.

Но впервые поэму «На небесном дне» автор читал не в Москве, а в родном Ижевске – оставшимся там друзьям во время встречи Старого Нового года.

Лучше бы эту ночь автор провёл не с ними, несмотря на радость общения, а со своим отцом, который тогда уже не вставал с постели и на все вопросы отвечал односложно – ну и пусть односложно!

Утром 14 января 2012 года автор видел своего доброго, искреннего и прямодушного отца в последний раз. Потом уехал в Москву…

Но всё это уже не имеет никакого отношения к поэме «На небесном дне», написанной в конце 2011-го – начале 2012-го.

Автор ещё успел рассказать о ней своему старшему другу и главному в последние годы для него слушателю и критику Станиславу Борисовичу Рассадину, «писателю о литературе». Но прочитать или показать Рассадину новую поэму уже не успел…

Весь «роман в поэмах» уместился по времени написания между датами 1976 и 2012. Когда, ещё не понимая, что пишет, автор его начал («Переулок»), ему было двадцать лет. Когда закончил – пятьдесят пять. Поэма «Лесенка», жанр которой автор определил как «Вместо эпилога», написана раньше последней главы – в 2003 году.

До сих пор «Лесенку» автор иногда считает главным из того, что он написал. Но автор не имеет преимущественного права судить свои произведения.

Лесенка

Вместо эпилога

1

А по душевной склонности ближе всего

мне, наверно, была эта лесенка из райсада,

к полумёртвой воде ведущая, волшебство

между листьев скрывавшая, —

                                            так и надо.

А вела она к омуту, и на пути

ей встречался мусор вялотекущей жизни.

И сидел я на ней, полусломанной, впереди

тяжелела вода,

                       позади – пауки и слизни.

Они что-то такое делали, что назад

возвратиться нельзя было.

                                   И вещали

на ступеньках её мы с тобою, брат, —

прямо в пустоту, что была в начале.

Это ли соседство устраивало меня —

или недвижность воздуха

                                 и возможность

выпить горькую чашу на склоне дня

и понять простую, как тыква, сложность:

всё же как-то надо так

                                на деревяшку сесть,

чтобы не помешать появляющимся пешеходам,

вздумавшим путь по лесенке предпочесть

остальным, проложенным всем народом.

Надо так поставить сосуд с весёлой водой,

чтобы с ним не скатиться в обнимку

                                               к воде нелёгкой,

надо как-то так завести разговор с собой

или с тобой —

                      чтоб не было вдруг неловкой

паузы, нависающей над головой

и грозящей сердцу остановкой.

2

В сущности, что же я знаю, чтобы сказать

важное нечто себе самому и другу?

Радуюсь только:

                    пуст подчистую опять.

В этом свою единственную заслугу

вижу сквозь ветки, годы, кусты…

                                           Другой

полный сосуд тороплюсь уравнять с собою.

…Если бы стать после смерти такой рекой —

не высыхающей и своей водою

не обладающей,

                    и в волне покой

обретающей – ритм и волю.

3

Ну а пока – с удобствами располагался я

здесь, на лесенке – приблизительно посередине

маршей её глухих и житья-бытья

в иерархии тварей,

                          полуслепой доныне.

Те, что попроще и ниже, так нравились мне! —

строго-логическим выводом, что бесспорно

столько же там, надо мной —

                                        и сложней вдвойне

и втройне, и выше —

                              по круче горной.

И не мешали ступеньки и стебельки

эту простую мысль до конца додумать.

Лишь забирались за шиворот пауки

да собирались двуногие травки дунуть.