Небо зовёт - Александр Коновалов

Народный философ

Моё прилежное отношение к труду оценило руководство колхоза и направило в Ленинград на трехмесячные курсы бухгалтеров. Собрав необходимые бумаги, пару запасных носок, нательного белья и харчи на первое время, отправился на станцию. Туда, по каким–то делам, ехала подвода, и меня согласились подвезти. Возница, а это был бригадир тракторной бригады Василий Пронин, жил по соседству и слыл весельчаком и балагуром. Было ему лет тридцать от роду, и семья его состояла из шести человек. Жена, маленькая, щупленькая, но быстрая, как ртуть, успевала всюду. С ночи до ночи копошилась с детьми, а их было четверо, и управлялась по хозяйству. Василий же постоянно был на работе. Его хлопотное хозяйство требовало постоянного внимания и технической помощи. Вот он постоянно и мотался, то за запчастями, то выбивать прицепные агрегаты, то вызывать механиков из МТС, если поломки тракторов не удавалось отремонтировать собственными силами.

… Его глаза, с веселой искринкой, смерили меня оценивающим взглядом, и он, с удивлением, будто увидел меня впервые, улыбаясь, спросил:

— Васька, это куда ты так вырядился? И значков вон с десяток навешал, будто с фронта пришёл. Уезжать, что ли, вдруг собрался?

— Да, еду в Ленинград. Буду там на бухгалтера учиться.

— В институт, аль в техникум?

— Нет, на курсы бухгалтеров, всего на три месяца.

— И где же потом будешь работать?

— В райкоме решат. Иль в нашем колхозе, иль в каком–то другом.

— А лет–то тебе сколько?

— В этом году будет восемнадцать.

— Э-э, да ты уже большой, поди и девка есть?

— Нет у меня никого и не надо. С этими женщинами одна морока, а так, я сам себе хозяин, что захочу — сделаю, что задумаю — исполню.

— Это кто же тебе сказал, что без женщин жить лучше?

— Да, все женатики так говорят.

— Нет, брат, не скажи. Что бы мы о женщинах не говорили, но главнее семьи в жизни ничего нет. Хотим мы этого или не хотим, но против природы не попрёшь. Ты лучше скажи, девок щупал?

— А то, как же.

— И целовался?

— Конечно.

У меня зарделись щёки, не хотелось сознаваться соседу, что ещё не целованный.

— Всё это ты врешь, Васька. У тебя на лице написано, что девок ты боишься, а уж о поцелуях и говорить нечего.

Мне крыть было нечем, и я, чтобы поменять тему разговора, спросил:

— Дядь Вась, а вы пошто на станцию–то едете?

— Ты мне, милок, зубы–то не заговаривай, я ему про любовь, а он мне про запчасти к тракторам. Так вот, что я тебе скажу про баб–то. Они, вить, главные на нашем белом свете. И хочешь ты или не хочешь, обязательно попадёшь к ней на крючок. Вот скажу про себя. Я тоже был, как ты, телок неопытный, хотя и армию отслужил. Однажды шли мы из клуба домой после танцев, а одна пигалица возьми и задень меня. Ты, мол, Василий, такой статный да сильный, а девок боишься. «Это я‑то боюсь?» Схватил в охапку дерзкую девчонку и при всём честном народе поцеловал её прямо в губы. А она, видно, только этого и хотела. Дошли до калитки её дома. Она снизу вверх смотрит мне в глаза и ждёт. Тут уже и я осмелел. Поцеловал её по–настоящему раз, другой, а она положила руки мне на плечи, потом поднялась на цыпочки и повисла на шее. Её упругие выпуклости впились в моё разгорячённое тело, и я почувствовал, что теряю рассудок. Мои руки нащупали эти таинственные волшебные бугорки и стали их гладить и нежно ласкать. Она не отстранялась, дыханье её участилось, а руки стали гладить волосы, лоб, щёки. Когда же открылись врата волшебного таинства, мы были там в небесах, где рождается это великое чувство, слияние двух юных сердец, под названием Любовь. Эта незабываемая ночь, прошедшая в экстазе любви, дала начало нашей с Ниной семейной жизни. А ты говоришь, зачем они тебе? И я тоже не думал и не гадал, а она, любовь–то, сама нагрянула нежданно, негаданно. Недаром говорят, что семьи–то человеческие не на земле, а на небесах рождаются. И пусть люди не думают, что любовь — это творение рук человеческих, нет, любовь — это дар Божий.

Я с удивлением смотрел на этого человека, простого труженика, на его крепкие мозолистые руки, из уст которого на работе нередко слетали крепкие словца, и думал: «Как зачастую мы недооцениваем людей, судим их за пустяковые проступки или обидные слова, сказанные в сердцах, а стоит только человеку отойти от дел текущих, отвлечься и расслабиться, он тут же преображается, и в нём обнаруживаются такие глубокие философские мысли и суждения, что порой они не возникают даже у седовласых мудрецов.

… Василий замолчал, задумался, видно, вспоминая счастливые минуты их совместной с женой жизни. Я воспользовался паузой и спросил:

— Дядь Вась, а вы и сейчас так же, как и десять лет назад, любите свою жену?

— Нет, первая любовь — это озарение, яркая картинка, так, для памяти, а семейная жизнь — это уже совсем другое дело. Тут есть всё сразу: и любовь, и забота, и ответственность, и обязанности, и умение понимать и прощать. Тут уже любовь превращается в нечто большее, объёмное, значимое и осязаемое, одним словом, это семья.

Не думал я тогда, что в голове простого хлебороба могут рождаться такие глубокие и светлые мысли, которые запомнились мне на всю жизнь и дали толчок дальнейшим рассуждениям на эту извечную тему. Прощались мы с соседом–тёзкой, как настоящие друзья. Он поехал домой к семье, а я — в романтическую неизвестность. Пожав друг другу руки и прихватив фанерный чемодан и солдатский вещмешок с пожитками, отправился на железнодорожный вокзал. Это была моя самая дальняя поездка. Единственный раз ехал я на поезде, когда хотел поступить в танковое училище в городе Орле, а теперь вот еду в саму северную столицу. Что нового и интересного она мне готовит?

Случайная встреча

Подошёл поезд. На маленьких станциях его стоянка не более 2–3х минут, и пассажиры стремятся успеть за это время сесть в вагон. Я тоже подбежал к своему вагону, предъявил билет проводнику и протиснулся внутрь. Тут, как всегда, ехала масса разношерстного народа. Всё было заставлено настолько, что даже по проходу было трудно пробраться. Повсюду стояли чемоданы, мешки, сумки, какие–то кульки, свёртки. Протиснувшись немного вперёд, обнаружил верхнюю полку свободной и тут же, не мешкая, взобрался на неё и полдороги там спал, не слезая. К утру в вагоне всё утряслось и стало значительно просторнее. Тогда и я спустился «с небес» и пристроился на краешек нижней полки. Пассажиры, измученные несусветной теснотой, жарой и духотой, кое–как разместившись, спали. Я развязал вещмешок, извлёк из него кусок хлеба и пару яиц, позавтракал и стал думать о предстоящей встрече с бывшей столицей Российской империи. Я много читал и слышал о «колыбели революции», но одно дело читать, а совсем другое — ходить по её улицам, дышать её воздухом и видеть её необыкновенную рукотворную красоту.

Но вот пассажиры стали просыпаться, повставали со своих мест, и снова началась толкотня. Я вышел в тамбур, хотел подышать свежим воздухом, но там уже толпились курильщики и дышать было нечем. Пришлось вернуться и сесть на своё место. Только сейчас я смог разглядеть своих попутчиков. В купе было человек десять. Это были люди из рабоче–крестьянского сословия с очень низким материальным достатком. Из них запомнилась мне только девушка моего возраста, или чуть помоложе, которая, посмотрев на мою грудь «всю в орденах», улыбнулась и, ничего не сказав, отвела взгляд в сторону. Я почувствовал, что она проявила ко мне интерес, но первым заговорить с ней не решился. Наконец её любопытство взяло верх, и она, кивнув на значки, спросила:

— Ты, парень, едешь на соревнование в Питер?

— Почему вы так решили? — ответил я вопросом на вопрос.

— Потому что у тебя вся грудь увешана значками спортивной доблести.

Я удивился, что совсем незнакомая девушка, а как–то по–свойски стала обращаться ко мне сразу на ты. Сделать замечание по этому поводу ей не решился, а искренне ответил:

— Еду я в Ленинград не на соревнование, а на учёбу. Что же касается моих значков, то я действительно люблю спорт и получил их, участвуя в соревнованиях.

— Я верю, что ты их не купил, а заслужил, но у скромных людей не принято все свои достижения выносить на показ. А то получается, что ты хочешь удивить весь город. Мол, смотрите, какой я сильный, смелый, спортивный и неотразимый.

— Да я и не хвастаюсь. У нас в деревне все носят и не стесняются.

— В деревне это может и модно, но в таком большом городе, как Ленинград, тебя могут не так понять.

— А что вы предлагаете?

— Спрячь их в чемодан, а когда вернёшься в деревню, снова нацепишь. Впрочем, это твоё дело, лучше скажи, на кого едешь учиться?

— На бухгалтера, но не знаю, где эта школа находится, может, вы знаете, я сейчас покажу адрес.