Небо зовёт - Александр Коновалов

— Вот что, Василий, ты уже большой, я подрядился возить пеньку с льнопрядильной фабрики на станцию Теребень, что от нас в пятнадцати верстах, за рейс будут платить по семь рублей, тут я и подумал, а что если мы с тобой будем её возить на двух подводах, ты на одной, я на второй, а значит и заработаем в два раза больше, уразумел?

— А что тут непонятного? Я и запрягать умею, и править, и тюки с пенькой грузить буду.

— Жалко мне тебя, вставать надо будет рано.

— А мне что привыкать, что ли, я и так каждый день встаю ни свет, ни заря.

— Хорошо, завтра я пригоню лошадей из ночного, ты будь готов, сразу с восходом солнца и поедем на фабрику.

«От домашней работы я никогда не отказывался, но её делай не делай, результата не видно, а тут какое–то разнообразие. Деревни, через которые будем ехать, посмотрю, станцию увижу, да и денежки заработаю, всё будет помощь для семьи», — так размышлял я про себя. Ночь спал тревожно, боялся проспать и отец уедет без меня. Проснулся от того, что папа трясёт меня за плечо:

— Вставай, сынок, поехали, я уже лошадей запряг.

Я молча вскочил, умылся, выпил кружку парного молока с хлебом и был таков.

— Вот твоя подвода, — показал кнутовищем отец на телегу, запряжённую молодой кобылкой сивой масти. — Сейчас поедем на фабрику, загрузимся и на большак. Пока ты дороги не знаешь, я буду ехать впереди, а ты сзади.

— А когда будем ехать назад, я буду ехать впереди.

— Можно, только будь внимателен, всё запоминай и учти, лошади не привыкли к машинам и паровозам, могут испугаться и понести, поэтому, как только подъедем к станции, лошадей взнуздаем, а ты крепче держи вожжи.

Перекрестившись, отец взялся за вожжи и сказал: «Ну, с Богом». До фабрики было километра полтора и мы, пустив лошадей рысцой, минут за десять были у ворот фабрики. Льняное волокно, спрессованное в тюки, стянутые мягкой железной проволокой, весило не менее двадцати килограмм. Привыкшему к физическому труду, такой вес меня не пугал, и за каких–то полчаса мы с отцом нагрузили подводы и, получив у кладовщика накладные, тронулись в путь. Возы были внушительные, как по объему, так и по массе, и лошадям было нелегко их тащить по ухабистой просёлочной дороге, пока не выехали на шоссе. Тут покрытие было получше, и лошади зашагали веселее. Ослабив вожжи, с высоты своего «возного» положения, стал осматривать покрытые зелёным ковром широкие колхозные поля, обещавшие дать хороший урожай пшеницы и ржи. На незасеянных полях паслись стада коров, овец, молодых жеребят. Косцы, выстроившись гуськом, как стая журавлей в небе, слаженно и ритмично махали косами–крыльями, оставляя за собой ровные полновесные рядки свежескошенной травы. Неутомимые серенькие птички–жаворонки, повиснув над землёй, пели свои нескончаемые песни, в траве стрекотали кузнечики. Собирая сладкий нектар, над цветами жужжали шмели и пчёлы. Всё живое жило и радовалось летнему погожему дню, выполняя каждый свою миссию на земле, предначертанную самой матушкой природой. Впервые очутившись на свободе, освобождённый от повседневной беготни и суматохи, посмотрел на мир другими глазами. Только сейчас, разглядывая эту красоту, я увидел мир другими глазами и почувствовал свою принадлежность к чему–то большому и очень важному. Так, проезжая через поля, леса и перелески, минуя хутора и сёла, повсюду в поле зрения попадались сельские труженики, работающие на полях, огородах, колхозных фермах и обеспечивающие хлебом насущным огромную, возрождающуюся из руин, родную Страну. Подумалось мне тогда: «Как хорошо, что родился я в это счастливое время и причастен к строительству невиданного доселе молодого социалистического государства». Радостный патриотический порыв охватил всю мою молодую наивную душу, и захотелось петь, как эти весёлые, беззаботные пташки.

… На станцию приехали часов в одиннадцать. Я, переполненный дорожными впечатлениями, стал с мальчишеским азартом разгружать увесистые тюки, а отец пошёл в контору, чтобы сдать товар и получить нужные бумаги. Вернулся он с кладовщиком, пересчитали тюки, и грузчики занесли их в склад. Я почувствовал, что очень голоден и сказал об этом отцу. Он, видно, тоже проголодался, и тут же вытащил из холщовой сумки две бутылки молока и краюху хлеба. Подкрепившись, отправились в обратный путь. Отъехав километров пять, отец свернул с дороги, остановился и сказал:

— Мы–то пообедали, но и лошадям надо поесть и отдохнуть. Давай, распрягай свою Сивку, а я свою, пусть часик попасутся, только вперед надо сводить их на водопой. Тут рядом в овраге течёт ручей с чистой водой, иди напои.

Я выполнил просьбу отца. Освободившись от сбруи, труженицы наши принялись щипать травку, а мы с отцом прилегли рядом возле телеги. Ещё никогда не оставались мы с ним наедине вот так, без дела. Мне захотелось, чтобы отец рассказал какую–нибудь историю из своей жизни. Тронув его за плечо, попросил:

— Пап, расскажи что–нибудь про себя?

— Вась, сморило меня штой–то, да и интересного вроде у меня ничего не было, всё одни войны да страдания, и никакого просвету.

— Вот про войну и расскажи, — не унимался я.

— Война, она и есть война. «Кто её не испытал, тот и горя не видал», — говорит народная пословица. Ну, раз уж затеяли этот разговор, тогда слушай, может, и тебе что пригодится. Когда началась Первая мировая война, был я уже шестнадцатилетним подростком и так же, как и все, рвался в бой, но отец, сняв портки, кнутом остудил мой пыл и послал пасти коров. А тогда люди ещё не отошли от японской, и на тебе — новая война. Больше всего от этих войн проклятых страдали бабы наши русские. Нам, мужикам, што, пошёл на войну, сложил голову за Веру, Царя и Отечество, а детей кормить, поить и растить кому? Опять же ей, бабе. Вот они и, прослышав про войну, устраивали такие вопли с причитаниями, что волосы вставали дыбом. А што ж слезами–то поможешь, поплачут, поплачут, проводят кормильцев своих, а сами за соху, да землю пахать. Вить хлеб–то кто–то растить должен. И нам, подросткам тогда доставалось. Бывало, весь день–деньской на поле, а вечером дела домашние. И так все лето. То посеять надо, а тут, гляди, сенокос подоспел, не успели заготовить сена скоту, как жнива тут как тут, сжали, заскирдовали; озимые сеять надо, посеяли; надо зябь пахать под яровые. Так до самой зимы спины и не разгибаешь. Зимой–то тоже работа была, но и на развлечение время хватало. Молодость, она и есть молодость, хотя почти каждую неделю приходили похоронки, и снова бабьи вопли по погибшим мужьям и сыновьям. Но это я так, к слову. А насчёт войны, то мне тоже пришлось испытать её на собственной шкуре в братоубийственную гражданскую. Ещё не закончилась война с немчурой, как нагрянула Октябрьская революция. Весь гнев народный за бесконечные войны, нещадную эксплуатацию большевики во главе с Лениным направили на свержение самодержавия и установление советской народной власти. Это им удалось, но представители крупного капитала, помещики и богатеи не хотели мириться с потерей денег и власти, и оказали восставшему народу яростное сопротивление. Началась гражданская война. Другими словами, кровавая бойня своих со своими. Это ещё во сто крат хуже, чем знаешь, что идёшь со штыком против такого же православного мужика, как и ты, обманутого лживой пропагандой. Вот и нас, молодых, необстрелянных, необученных, призвали в Красную армию. Не было у меня особой охоты воевать против своих, но комиссары убедили нас в том, что рабоче–крестьянская власть уничтожит всех буржуев, построит социалистическое общество, где все будут равны, не будет эксплуатации человека человеком, а люди будут жить зажиточно и счастливо. Тогда и я, поддавшись всеобщему революционному подъему, включился в братоубийственную войну. Несколько месяцев воевал с красноармейской книжкой в кармане и убеждением в душе, что борюсь за правое дело, но один трагический случай заставил меня посмотреть на войну другими глазами. А дело было так. Наш отряд занял большое село, в котором были белые. Они отступили, и мы, расставив часовых, расположились на отдых. С рассветом, когда мы, измученные непрерывными походами, ещё спали, послышалась ружейная пальба. Мы повскакали со своих мест, выскочили на улицу, а там казаки на лошадях мечутся от избы к избе и, как капусту, рубят молодых, ещё необстрелянных ребят. Была зима и снега намело огромные сугробы. Вижу, на меня мчится взмыленная лошадь, глаза наполненные удивлением и яростью, изо рта брызжет красная пена. Подстать лошади, в седле сидит здоровенный казак с чёрными усами и ненавидящим взглядом. Шашка, поднятая над головой, покачивается в такт лошадиной скачки. «Вот и пришла погибель моя», — мелькнуло в моей голове и, как был без шапки и в незастёгнутой шинели, плюхнулся в снег. Это, видно, и спасло меня. Снег был настолько мягким и глубоким, что я с головой провалился в него. Шашка казака просвистела надо мной, разрезав хлястик, шинель, гимнастёрку и слегка поранив спину. Пролежал в снегу я часа два, пока беляки, сделав своё кровавое дело, не покинули село. Закоченевший, еле живой, с обмороженными руками и ногами, добрался до церкви, переступил её порог и упал без сознания. Там меня отогрели, выходили, напоили горячим чаем, и я перед иконой Божьей Матери поклялся, что никогда не подниму руку на своего брата, православного христианина. Свою красноармейскую книжку спрятал в стене полуразрушенной часовни, а сам с больными обмороженными ногами подался домой на Брянщину. Месяца три лечил руки и ноги, а пока я лечился, кончилась война. В том же году женился на твоей матери Наталье. Вскоре родился Николай, потом ты и остальные, а то, что нам обещали большевики, осталось пустой болтовней. При царе жили плохо, а при новой власти ещё хуже. Нету вскресу нашему брату крестьянину, видно такая наша несчастная судьба, — закончил свой нерадостный рассказ отец. Потом вдруг спохватился и с какой–то тревогой в голосе сказал: