Крик в ночи (СИ) - Ридигер Владимир

Пал Палычу Презентовичу он говорил:

— Быстрее, быстрее, быстрее, дражайший! Торопитесь, нам некогда больше ждать. Нужно материально стимулировать производительность труда всей многочисленной агентуры. Кто, как не вы, несравненный денежный туз, обязан смазывать колесики и пружины операции? У одного лишь хулигана Пети во дворах нашего необъятного города более трех с половиной тысяч юных подражателей. А это немалая цифра!

— Я приложу все усилия! — заверял Презентович. — Вот только обведу вокруг пальца народный контроль — и порядок!

— Как поживает фирма «Петр и орава»? — дружески хлопал он по щеке хулигана Петю. — Что греха таить, нравится мне ваша акселератщина!

— Норма-а-ально… — баском, срывающимся на фальцет, гундосил Петя, одной рукой ковыряя в носу, другой — обчищая Филдсовы карманы.

Колю Курчавого Филдс по-отечески наставлял:

— Поменьше мокрых дел, Коленька. Не надо попусту компрометировать свое честное имя. Больше уличных запугиваний, пьяных драк и ограблений.

— Людей порядочных нету, кругом одна шваль.

— Браво! Коля Курчавый открывает Америку! Я, между прочим, тоже работаю не с ангелами, друг мой Колька. Один лишь вольнодумец со взглядом копчика-сапсана отнимает у меня полжизни!

Глухой графине Тулуповой Филдс кричал в самое ухо:

— На вас я возлагаю большие надежды, графиня!

— Что вы сказали?

— Большие надежды, черт побери!

И операция «МЫ» разворачивалась полным ходом. В ЦРУ летели шифровки, из ЦРУ летели шифровки…

Единственное, что в какой-то мере омрачало боевое настроение шпиона, — это секретная квартира и Анастасий Евлампиевич, он же Хмырь. Во-первых, его стали настораживать частые внезапные, ничем не мотивированные налеты жэковских слесарей, которые подолгу непонятно чем занимались в их заросшем мхами и лишайником туалете. Во-вторых, стратегически грамотные полчища клопов. Чем только не пытался воздействовать на этих паразитов Филдс, вплоть до снотворного фирмы «Систерс энд бразерс», — ничего не пронимало! Правда, после снотворного клопы впадали в некоторое оцепенение, но только днем.

И, наконец, Хмырь. Лишившись из-за жэковских слесарей возможности отправлять свои естественные физиологические функции в удобное для себя время, Хмырь после долгих мытарств по хозяйственным и комиссионным магазинам приобрел так называемую ночную вазу работы мастеров китайской династии Цинь, где филигранная фарфоровая ручка была инкрустирована перламутром, а собственно ваза украшена уникальными барельефными изображениями на темы сюжетов древнекитайского фольклора. Целыми днями Хмырь, застыв, словно китайское божество, торжествнно восседал посреди квартиры на ночной вазе, рисуя в воображении захватывающие дух картины китайских церемоний в императорском дворце, не решаясь признаться себе и Филдсу в том, что у него появилось твердое ощущение личной принадлежности к императорской династии. Филдс, минуя Хмыря в такие моменты, удостаивался лишь легкого кивка надменного мандарина. Душимый злобой и вонью, он только открывал форточку в своей комнате, как тут же доносился повелительный голос Хмыря из соседнего помещения: «Закройте форточку!» На встречный вопрос — а в чем, собственно, дело? — Филдс слышал знакомое: «Сдувает с вазы!»

— Не кажется ли вам, — пытал Хмырь Филдса, — что мою конспиративную кличку Хмырь следует сменить на более звучную — Цинь?

— Я полагаю, — раздраженно отвечал Филдс, — что, проконсультировавшись с психоневрологом, мне придется удовлетворить вашу просьбу, если, разумеется, вы не найдете в себе сил отречься от императорского престола. Я, конечно, понимаю — ночная вульгарная посудина затмила здесь все остальное, но это еще не означает, что я и дальше позволю вам корчить из себя восьмое чудо света!

— На колени, жалкий сатрап!!. В шанхайскую каталажку!

Филдс так и не свыкся с хмыревскими всплесками великоханьского шовинизма, которые он относил к хромосомной несостоятельности сына надомного фельдмаршала и фрейлины-старорежимницы.

Полное отсутствие интеллекта, духовной красоты и личной гигиены у Анастасия Евлампиевича раздражали агента 6407. Хмырь не понимал и не ценил тонкого юмора Филдса, а также не развивался культурно: единственной его любимой книгой была «Из пушки на Луну» (он мечтал поскорее избавиться от земных хлопот). В кино он не ходил («Обман зрения!»). Правда, обожал наблюдать за пернатыми («Интересно птичка серит — вся нагнется и дрожит»). Женщин не воспринимал («Создал боженька три чуда: черта, бабу и верблюда»). Современную поп-музыку игнорировал («От нее мухи дохнут»). Закладывал за воротник («Вредно, но не могу сдержаться!»). Ноги никогда не мыл («А мне вот нравится, и все тут!»). Был на редкость упрямым («Я принципиальный человек») — и т. д. и т. п.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

«Мы с Хмырем — антагонисты, — твердил себе в свободное от работы время Филдс. — Этот прокитайский недоумок и замшелый куркуль неисправим, нам придется расстаться». Но одно дело — убрать нерадивого гражданина Боцманова, другое — лишить разведку резидента с секретной ставкой.

Филдс запросил ЦРУ: как быть? Ответ гласил: исправить ублюдка методом душевного проникновения.

Если помнит внимательный читатель, наше повествование начиналось словами: Джон Филдс, он же… и т. д., он же Эльза Мичигановна Горбарец. Тут нет ничего удивительного — такова многоликая профессия агента ЦРУ. Так вот, однажды…

Анастасий Евлампиевич восседал на антикварной ночной вазе, упиваясь драматическими коллизиями бессмертной жюльверновской «Из пушки на Луну». Пушка успела выстрелить, когда раздался протяжный звонок в дверь.

— Уж эти мне жэковские слесаря! — ворчал Хмырь, отодвигая тугие входные задвижки. — Почто им так приглянулся наш мшистый сортир?

Хмырь приоткрыл дверь и… растерялся: перед ним стояла незнакомая женщина.

— Что вам угодно? — нерешительно произнес он.

— Мне угодно видеть вас.

— Меня?..

— Именно вас. Но, может быть, вы будете так любезны и пригласите даму войти?

— О да, прошу!

Они очутились в полутемном коридоре, заваленном старым хламом.

— Осторожней, не поскользнитесь, — предупредил вольнодумец. — Мне часто приходится натирать паркет с целью придания жилищу надлежащего вида…

Но Хмырь опоздал — дама поскользнулась и, растянувшись на полу, бездыханно замерла.

— Эй!.. Как вас… очнитесь! — тормошил ее Хмырь. — Будет вам валяться посреди коридора! Нашла место, где соблазнять кавалера Анны! Слышите, вставайте или я позову городового, то есть милицию!

«За какие такие грехи свалилась ты на мою голову?!» — растерянно думал Хмырь, волоча даму из коридора в комнату. Взвалив неподвижное тело на диван, Анастасий Евлампиевич, тяжело отдуваясь, машинально уселся на ночную вазу и стал думать дальше.

Облегчившись и обретя уверенность, он встал, взял сумочку, оброненную незнакомкой, и вытряхнул на стол содержимое: губную помаду, пудру, тени для век, бумажные клочки, таблетки бромкамфары, ключи, паспорт и конверт с надписью «Анастасию Евлампиевичу от мамы». В паспорте значилось: Горбарец Эльза Мичигановна, 1938 года рождения, надсменка, место рождения — Верхний Утюжок, место проживания — Жмеринка, не замужем, в графе «дети» стояло: Горбарец Анастасий Евлампиевич. Тысяча чертей! Быстро вскрыв конверт, Хмырь прочитал: «Ненаглядный сынуля! Прости свою легкомысленную мать! Бросив тебя посреди проселочной дороги в возрасте трех месяцев, я сбежала от твоего отца, бабника и пропойцы, к зам. председателя жмеринского производственного объединения «Кафельная плитка» товарищу Горбарцу. Он оказался негодяем, обманув меня в лучших чувствах. Вернувшись на проселочную дорогу, я тебя там не нашла. Очевидцы рассказали, что ты был подобран хорошими людьми и увезен в неизвестном направлении. Я была безутешна! Но вот, в конце долгих скитаний, потеряв всякую надежду, я совершенно случайно обнаружила тебя на улице, подпирающего водосточную трубу, навела справки и отыскала адрес. Думаю, что при виде тебя упаду в глубокий обморок. Поэтому я заранее написала это письмо, с тем чтобы, когда я буду в обмороке, ты смог его не торопясь прочесть, простить свою легкомысленную мать и расцеловать меня, лежащую перед тобою». Отложив письмо, Хмырь замер, не в силах произнести ни звука…