Миссия «Двойник» - Александр Терентьев

– Герр унтерштурмфюрер, кажется, у нас новые гости… – Пахомов, не отрывая взгляда от автобуса и троицы, расстегнул кобуру Вальтера P38 и поудобнее перехватил автомат.

Бикбаев поднял тяжелый, неприятный взгляд на хозяина, тот испуганно замотал головой из стороны в сторону и быстро-быстро зашептал какие-то оправдания. Командир нарочито медленно сложил листок и положил план в карман, затем скользнул к окошку и встал с другой стороны, прижимаясь к косяку. Осторожно выглянул во двор.

– Ruhig, bitte… Тихо… Не паникуй раньше времени.

8

«Schmutzige judische Tuches! Лагерь давно уже должен спать, а эти свиньи все еще стоят на плацу… – пулеметчик со сказочно-забавным прозвищем Маленький Ганс отчаянно скучал на вышке и время от времени поворачивал корпус прожектора, поводя ярким лучом вдоль проволочного ограждения и по территории лагеря. – Вечерний аппель-плац должен быть закончен, капо должны разогнать заключенных по блокам… Во всем должен быть порядок! Так нет – какому-то кретину удалось бежать! А теперь из-за этого урода в лагере суматоха, проверки и обыски. Возможно, его свои же товарищи и пристукнули за кусок эрзац-хлеба или из-за окурка сигареты. Но тогда где труп? Трупа нет, значит, сбежал – дело ясное, как блюдо с айсбаном!.. Даже на гармошке, черт побери, не сыграешь, а ведь как-то сам господин комендант похлопал меня по плечу и сказал, что когда я играю на гармонике – он знает, что в лагере все спокойно! И даже пообещал, что я скоро могу стать ефрейтором. Это было бы здорово… Я иду по улице родного городка, у меня отпуск, встречные простые солдаты вытягиваются во фрунт и отдают честь! Господин ефрейтор! Это вам не Маленький Ганс-простофиля. Младший братишка прямо-таки лопнет от зависти, а как будет гордиться бравым сыном-ефрейтором мама! Говорят, что даже сам великий фюрер когда-то был ефрейтором!..

Пулеметчик еще разок прошелся лучом прожектора вдоль колючки и на всякий случай протер казенник своего MG тряпочкой – мало ли что, вдруг тревога. Внизу раздались громкие команды, заключенные зашевелились и поблочно начали расходиться, сопровождаемые внимательными взглядами охранников и лаем огромных овчарок. Ганс мысленно усмехнулся – вы бы так до побега старались, дармоеды… Ну и славно – значит, скоро можно будет и поиграть парочку-другую милых швабских песенок. А вот в тех окнах все еще свет горит – говорят, там какие-то ребята из абвера военнопленных вербуют в диверсанты, а потом забрасывают их в тыл к русским… Нет уж – ни русский тыл, ни Восточный фронт нам не нужен, тем более что скоро русским так и так конец…

– …Как эти кретины из СС могли его проворонить?! – негодовал Гольтерс, стоя у окна в уже поднадоевшем кабинете с неизменным портретом фюрера на стене. – Приказы издаются для того, чтобы их неукоснительно выполняли! Если велено расстреливать комиссаров, цыган и евреев – значит, их надо расстреливать! А этот болван комендант еще и посмеивался: «Я могу перевоспитывать даже комиссаров! Посмотрите, майор, как лихо он лупит плеткой своих вчерашних камрадов…» А вот с гораздо большим удовольствием я посмотрю, как этот самовлюбленный болван посмеется теперь, когда комиссар обвел его вокруг пальца и совершил побег! Уж будьте уверены, Ройшле, я не премину написать обо всем случившемся подробнейший рапорт и отправить его в Берлин! И не только адмиралу Канарису…

– Я бы не спешил, господин майор, – осторожно возразил капитан. – Стоит ли нам ссориться с комендантом лагеря? Наша работа еще не закончена… А вдруг его убили заключенные? Вы ведь прекрасно знаете, что изменников и предателей нигде не любят, а уж таких ретивых, каким был «наш комиссар»…

– Не смешите меня, капитан! Получается, что они его убивали, а он молчал и улыбался, и никто ничего не видел? Так не бывает… А вот если среди пленных был сговор, то ему могли помочь бежать, и поэтому-то все молчат. Круговая порука – так это, кажется, называется… А бежать он мог даже очень просто: товарищи аккуратно упрятали его в готовый к отправке штабель кирпича, и наш комиссар сейчас, вполне возможно, находится в сотне километров от лагеря! Нет, а все-таки я бы сейчас не отказал себе в удовольствии еще разок взглянуть на растерянную рожу господина коменданта… Упустить комиссара из-под самого носа!

В дверь деликатно постучали, майор недовольно поморщился и ответил: «Да!» В кабинет бочком вошли двое заключенных, опасливо озираясь и неуклюже кланяясь. Сопровождал «посетителей» фельдфебель из охраны.

– Вот эти двое, господин майор, утверждают, что имеют важные сведения о пропавшем заключенном, – солдат подтолкнул явно робевших пленных на середину кабинета.

– Хорошо. Вы можете идти… – Гольтерс тяжелым взглядом долго рассматривал обоих, затем кивнул и сухо продолжил: – Also… Итак, что вы можете сказать?

– Господин офицер, мы вот… мы вместе все видели! – молодой солдатик со шрамом на щеке переглянулся с товарищем, и тот молча подтверждающее кивнул. – Эта крыса красная давно побег замышляла! Они все с этим усатым… ну как его… с Тохадзой шептались. Этот усатый и побег приготовил, точно вам говорю!

– Шрам откуда? Старый… – неожиданно спросил майор.

– Чего? – растерянно заморгал молодой. – А, это… Это меня в лагере суки полоснули чуток!

– Суки? Was ist das, Roischle? – Гольтерс недоуменно повернулся к капитану.

– Русские уголовники так называют «ссучившихся» – тех, кто сотрудничает с лагерной администрацией, тех, кто изменил блатному сообществу… – по-немецки объяснил капитан.

– Nun gut! Теперь конкретно и ясно: кто шептался, о чем шептался и прочее…

– Так они и шептались – Тохадза этот и сука эта, комиссар!

– Комиссар стал капо и не раз довольно сильно избивал именно Тохадзе! Они ненавидели друг друга, хотя и попали в плен вместе…

– Так а я что говорю?! Я своими ушами слышал, как эта сука, ну, комиссар этот, все приговаривал Тохадзе – мол, ты молчи себе в тряпочку, это же хорошо, что они не знают! Я к своим пробьюсь – тебе-то рисковать нельзя! – и до самого товарища Сталина дойду, а тебя вызволю! А они, мол, ну, то есть вы, пусть пустышку тянут и этого обормота трясут… А ты, мол, главное, не высовывайся! А что бил он его – так это вроде понарошку, для отвода глаз…

– Ройшле, что он несет? Вы что-нибудь понимаете?

– Кажется, понимаю, господин майор… Вы позволите задать им пару вопросов?

– Да, конечно, капитан, – Гольтерс задумчиво барабанил пальцами по крышке стола.

– Вы утверждаете, что Тохадзе и есть Яков Джугашвили, так? Что конкретно навело вас на эти мысли, кроме того, что он шептался, как вы говорите, с комиссаром?

– Да вот он видел, как грузин этот фотокарточку доставал и все смотрел, смотрел… А на фотке той он сам с мамашей и Сталин – как живой! Было? – молодой повернулся к напарнику, тот молча кивнул. – А потом как засек, что мы увидели, так сразу карточку-то и сжег, падла!

– Сжег, значит… А ваш товарищ не слишком-то разговорчив. Имя? – Ройшле требовательно посмотрел на пленника.

– Мое? Егор я, сын Миронов. Груздовские мы…

– Это фамилия или место рождения?

– Не, деревня это. А фамилие наше Сурковы.

– Сурков, вы подтверждаете слова вашего товарища?

– Ну да… Была карточка.

– Хорошо. Тогда как вы объясните то, что вместо Джугашвили к нам попал совсем другой человек? Зачем ему это надо? Зачем он пошел на подлог?

– А он товарища Сталина как отца родного любит, – ухмыльнулся молодой. – Вот и за сыночка его под нож себя решил поставить… Вы думаете – Яшка, а имеете фуфло…

– В Писании сказано: «И жизнь положить за други своя…» – неожиданно встрял немногословный Сурков. – Вот он и ложит.

– Что… «ложит»? – недопонял капитан.

– Ну тык жизнь, я ж и говорю – договоривши они вас обдурить!

– Так… А тебя как зовут? Иванов? Прекрасно. А скажи-ка ты мне, Иванов, – тебе-то все это зачем нужно? Ты что, не любишь товарища Сталина?

– А мне подыхать неохота, гражданин начальник, – подобрался и посерьезнел молодой. – А еще… Они, крысы, раньше жировали, а я за черную пайку за колючкой уродовался; комиссар и здесь бугром устроился, а Яшка свою шкуру спасает, а под топор вместо себя дурака идейного сует! А надоело! Чем я хуже того же комиссара вонючего, а? Я, промежду прочим, тоже и «Казбек» уважаю, и «прохоря» хромовые, и водочку московскую… Я для Советов всегда тлей был, холопом бессловесным, а у вас, может, и в паханах чуток похожу… Да я их всех намочу и высушу! Мне закурить бы, господин капитан, а?

Ройшле скосил взгляд на стол, за которым молча сидел Гольтерс, на пачку «Аттики», которую рассеянно крутил в пальцах майор, слегка вздохнул и достал из кармана пачку солдатских «Юно». Посмотрел на пачку, потом на пленников, причем при взгляде на Суркова капитан досадливо поморщился, затем отдал пачку Иванову.

– Значит, так… Этого, – кивок в сторону Суркова, – переведем на легкую работу – пусть деревянные поддоны сколачивает. А с тобой решим чуть позже… Будешь полезен – будешь жить. Неплохо жить. Если вы все наврали – вы умрете. Очень плохо умрете… А теперь идите и о нашем разговоре – ни одной душе!.. Фельдфебель!