На круги Хазра - Афанасий Mamedov

«И я вас тоже», — подумал Агамалиев.

— Это не ты последнее время с такой худенькой ходил?.. талия вот такая! ножки, как…

— …нет, — а сам удивился: «Как были мы неосторожны, даже он нас засек».

— Хочуровательная барышня!

«Где я мог его видеть? — спрашивал себя Агамалиев. — Ну на улице, предположим, он меня видел, я его… ладно… но имя, откуда я знаю его имя. Почему оно кажется мне давно знакомым? Нет-нет, все это — бред. Должно быть, я слышал его имя, когда записывался на прием, когда карточку в регистратуре искали. Наверняка медсестра спросила: „Вы к Жоржу Иосифовичу?“ Нет. Так она сказать не могла. Они всегда по фамилии врачей называют. А фамилии я его не знаю. Но, может быть, просто внимания не обратил. Вот и все».

Но какое-то странное чувство предрешенности, фатальности, то, что французы называют — de ja vu, так глубоко засело в нем, что даже дыхание перехватило.

Они вышли из перевязочной.

Жорж Иосифович, то собирая в кулак шкиперскую бородку, то, наоборот, взбивая снизу, стал что-то долго писать в его пухлой, полной простуд и ревматических недомоганий, затемнений в легких и прочих болячек медицинской карте.

И тогда Афику показалось, что то, во что он играл (а может, готовил себя), все эти атрибуты одиночества: треч-кот, сигареты «Житан»-капорал, браслет с жетоном на правом запястье с фамилией, именем, отчеством на обратной стороне пластины — все это и еще многое другое станет его жизнью, жизнью того двойника, который только что благополучно и тихо явился на свет за его, Афика, спиной, под скрип самописки винницкого беженца. Он за его спиной. И уже просит жертвы. Какой? Афик не знал. Но чувствовал — большой, и для начала он перечеркнет жизнь того — другого, простудного, скарлатинного Афика с домом и привычками…

Как-как он сказал? «Могилы. Письма. Фотоальбом. Транзистор?» Да, могилы с собой не заберешь, улицы тоже, и черное пятно на паркете, рядом с окном (удачно опрокинутая тайком от бабушки ложка рыбьего жира), и шестизначные номера телефонов закадычных друзей и прелестниц теперь уже вряд ли понадобятся… а вот транзистор можно и взять. Тем более если ловит хорошо.

— Ну вот и все, мой юный друг. Жду вас на перевязку через два дня. — Жорж Иосифович включил в сеть кипятильник, опустил его в банку с водой, достал из тумбочки несколько мятых, похожих на декоративных рыбок, выпрыгнувших из аквариума, карамельных конфет и пачку азербайджанского чая в неприглядной розовой упаковке.

«Третий сорт, — почему-то подумал Агамалиев. — Гадость несусветная. Зато дешевый. — И будто решил уже все для себя: — Да-да, надо привыкать». И как только решил, словно молнии высверк: вспомнил Майкин двор, как все кружилось и плыло…

— Что-нибудь не так? — спросил хирург-беженец.

— Нет. Все в порядке. — и Афик посмотрел на Жоржа Иосифовича, как обычно смотрят на людей, связанных одной тайною.

— Тогда мои поклоны дамам.

3

Первую неделю он почти не спал по ночам. А если и удавалось ненадолго уснуть, то даже во сне снилось, как просыпается мама, разбуженная его стонами. И как же удивлялся он, когда, действительно просыпаясь, видел Белу-ханум, включающую свет в его комнате. Она садилась на край кровати, склонялась над ним: «…шшшшшш, сейчас пройдет…», а сама думала о том, что вот опять наступила минута, когда она ничем не может помочь сыну. А ведь так уже было: сначала, когда в ящике письменного стола (совершенно случайно, просто порядок наводила) обнаружила шипастый кастет и пакетик с анашой, так испугалась тогда, так испугалась, как ни хотела, а все же позвонила отцу: «Вагиф, срочно приезжай. Что значит сейчас не могу?! В конце концов, это твой сын. Завтра поздно будет», думала — вот, приедет, потолкует на равных, разберется, объяснит все сыну, а он, взрослый, интеллигентный человек, историк, пришел под градусом и давай кулаком проблемы разрешать, даже не ожидала от него такого, ну как можно; или вот еще — когда Афик в Институт искусств поступал на художника-декоратора, такой конкурс был большой, и все ведь, как заведено в Баку, по блату, по тапшу… потом, когда поступил (условно) и после первого же семестра почему-то бросил институт, в армию ушел, потом… Ой, сколько у нее было этих самых «потом», голова уже седая вся, пока внутренне не соберется, к зеркалу не подойдет.

Афик же в такие минуты почему-то злился на мать: «…была бы у меня женщина с квартирой, отлежался бы у нее. Да-да, вот что мне нужно — элементарную разведеночку, взрослую, серьезную, без комплексов… А то ведь у меня кроме Джамили одни „пацанки“ были, все на лет пять-семь моложе, что с них возьмешь. Хотя зачем я нужен взрослой и серьезной, с моими-то „приколами-понтами“? Но вообще-то, если жениться, тогда, как отец во второй раз, непременно на богатой, со связями, чтобы, открывая холодильник, не стоять с выражением лица, как у Фритьефа Нансена, похоронившего последнюю ездовую собаку, чтобы за обедом сухое вино с медалями, а летом Зугульба или Черное море, машина, компьютер… Нет, право же, я бы тогда на многое глаза закрывал». И вскоре действительно глаза его закрывались. Бела-ханум вставала, поправляла одеяло, тушила свет, уходила в гостиную…

В те серые длинные дни его меньше всего интересовало то, что происходило в Сумгаите и частично в Баку, в эти зимние дни, без утра и без ночи, так хорошо думалось, так хорошо вспоминалось, что он даже часы свои любимые (швейцарские с будильничком) снял с руки, забросил подальше в ящик письменного стола.

Нигяр-ханум, проводив своего «квартиранта» в очередную командировку, какая-то подозрительно самодостаточная после знакомства с Жоржем Иосифовичем, пришла навеселе в танцующем халатике, принесла костыли. Деревянные, с поржавелыми болтами, они, видать, сменили не одного хозяина. Последний разукрасил их зарубками во всю длину.

Бела-ханум спросила:

— Где нашла?

— Попросила — дали. — И прошлась с их помощью по комнате, играя своими мощными жерновами, и руки сразу стали какими-то толстыми, мускулистыми, как у женщин на фресках Микеланджело. — Смотри, Бельчик, какие хорошие!.. Их еще под любой рост поднять можно, чтобы удобно было. Видишь?!

«Ну вот еще…» — подумал Агамалиев, никак не представляя себя на костылях. Однако, как минимум, тридцатидневный оптимизм их последнего хозяина — эти неглубокие, подозрительно свеженькие от верхней до нижней зарубки (уж не за полчаса ли пролетели четыре инвалидные недели), как бы намекавшие на временность положения, — сделали свое дело.

— Спасибо, Нигяр. — И уже догадавшись, кто ей устроил такой мудрый подарок: «Действительно, хорошая соседка лучше всяких родственников», — улыбнулся, подмигнул ей заговорщически и сам прошелся на костылях, чтобы та могла оценить.

Все-таки в поликлинику на следующий день он пошел с одним костылем: неудобно — не в автомобильную ведь катастрофу попал.

В очереди у окошечка, где открывали больничные листы, он, быть может, впервые за всю свою трудовую жизнь почувствовал, как сильно скучает по работе, по ребятам из студии. С каким бы удовольствием отправился сейчас в городишко Казах оформлять историко-краеведческий музей. Днем бы они спали на полу, прямо на экспонатных коврах, укрываясь всем, чем только можно укрыться, или сидели бы в чайхане, пили бурый, по древнему рецепту заваренный чай с травой, от которой так приятно горчит во рту, а может быть, пошли бы в питихану, что рядом с Домом культуры, а ночью бы — работали: обтягивали стены кожзаменителем, устанавливали карту Казахского района с подсветкой, он бы отключился, ни о чем не думал, стучал бы себе молотком, и все… Да и деньги, все те деньги, которые получил от ХПМ[12] еще за музей Двадцати шести бакинских комиссаров, давно уже были благополучно потрачены на то, что Бела-ханум называла: «бросать пыль в глаза». Просить, занимать деньги у отца ему как-то не хотелось. Ведь даст всего-то ничего, а вот пилить будет до скончания века, это он умеет. И потом, — у него своя семья, свои заботы. Можно, конечно, позвонить, можно, но тогда придется рассказать все, что случилось. Нет. Денег у отца он просить не станет. Нет.

Жорж Иосифович, хитро взглянув на костыль, спросил:

— Почему на одном?

— Больно зарубок много, а мне скорей поправиться надо.

Хирург рукою вздыбил бородку, затем той же самой рукой захватил ее в горсть, после чего снова вздыбил.

— Не простая ты птица, Агамалиев. Недооценил я тебя, кажется. Послушай-ка, Нигяр говорила, ты рисуешь хорошо?

— Все относительно. Я просто художник-оформитель.

— Тебе, господин оформитель, уезжать отсюда надо, тут скоро, видать, такое начнется!.. Все мамочку будут вспоминать. А нам бы с тобой повернуть в сторону «нет худа без добра». И вообще, пока молодой — дерзай, срывайся.

— В Винницу, что ли?

— А хоть бы и в Винницу, ты же не еврей… — обиделся Жорж Иосифович.