На круги Хазра - Афанасий Mamedov

Квартиру же, по словам отца, помог «выбить» Лейле-ханум ее дядя, старый партийный лис, стянувший немало сыра у советских ворон. «Выбил» он квартиру за очень большую взятку, несмотря на родство. Откуда у Лейлы-ханум, обычного преподавателя русского языка на вечернем отделении техникума Советской торговли, такие личные сбережения, это, конечно, вопрос, — впрочем, никакого вопроса и тут нет, но разве Афика это касается?..

Почтовые ящики все раскурочены. В лифте (кстати говоря, совсем маленьком для такого привилегированного дома) надписи, ну, совершенно того же содержания, что и на лестничных клетках дома 20/67, и на панели все кнопки подпалены сигаретами так, что номера этажей выведены на пластике сначала шариковой авторучкой, а затем уже жирно обведены фломастером.

Дверь у отца обита медными пластинами в билибинско-васнецовском стиле. Он сам с ними возился, сам крепил. И как это только Лейла-ханум разрешила ему, не сказала: «Ай, Вагиф, посмотри, у всех соседей двери сейфовые, а у нас…», хотя женщины ведь знают, против чего идти можно, а против чего нельзя, и этих «нельзя» у мужчин не так много. Она, наверное, нутром женским поняла — дело не в двери. А вот соседи точно посмеиваются. Пока… А потом? Да что там соседи, если сам Афик внутренне усмехнулся, представив себе вальяжную, пышнотелую Лейлу-ханум, обернувшуюся Птицей-Сирином, а отца верхом на Волке или Коньке-Горбунке…

Звонок залился птичьей трелью.

Отец встретил Афика в своем любимом, еще в первом браке основательно заношенном банном халате. (Бела-ханум уже тогда называла этот халат — «пожилым халатом» и посмеивалась над привязанностью отца к вещам, с которыми было связано что-то хорошее в жизни.)

— А, пропащий! Проходи-проходи. Чего застрял в дверях?

Мокрые волосы, зачесанные с небольшим заемом сбоку и назад, сохраняли еще гофрированный след от редкозубого гребня. Легкий запах алкоголя и молодых зеленых яблок…

Он развел руки, проиллюстрировав, как соскучился, как рад этой встрече, и тут же, не выдержав наплыва чувств, развязался пояс на халате…

Афик не успел отвести глаза, смутился, подумал: «Неужели все так просто — и вот из этого получился я?.. А мне, между прочим, он обрезание делать запретил, сказал, пережиток прошлого, даже с бабушкой поругался».

Отец извинился. Перепоясался по новой, слегка подчеркнув талию. Провел сына на кухню, похлопывая по спине. И только там, на кухне, увидел загипсованную ногу.

— На работе подиум устанавливали, стенд упал случайно, — сказал Афик, прочитав вопрос в глазах родителя.

— Знаешь, у математиков есть теория о неслучайности случайного. Есть будешь? Голодный? Погоди, я сейчас… а ты пока иди руки помой.

«Что она, дома совсем не готовит, — подумал Афик, — или ему приятнее самому что-нибудь для меня сварганить?»

Ванная комната еще не остыла от плесканий отца.

Обезглавленная бутылочка шампуня источала аромат двух молодых зеленых яблок, изображенных на ней почти в натуральную величину, в гиперреалистическом стиле, и грозила соскользнуть в раковину. Афик взял мыло из мыльницы с прилипшими колечками волос, вспомнил, как бабушка, воспитанница Мариинской гимназии, постоянно мучившая его правилами хорошего тона, однажды, когда он оставил после себя вот такое мыло, сделала ему внушение, объяснила, что «это место» моют, намыливая руки, а не водят по нему мылом, потому что ты не один в доме живешь, в крайнем случае, мыло следует промыть. О! как тогда покраснел он, не знал, куда деться от стыда. Выходит, бабушки и дедушки своих внуков воспитывают лучше, чем детей?.. Афик мельком взглянул на себя в еще затуманенное до половины зеркало, открыл кран и… тут же закрыл его, сначала даже не поняв, что произошло, и только потом догадался: отец просто забыл перевести рычажок из положения «душ» на «кран».

Он встряхнул волосами, будто заиндевевшими, потом пригладил их, восстановил пальцами пробор, затем перевел рычажок в положение «кран» и, завинтив крышечку на шампуне, поставил бутылку на полку рядом с зеркалом.

На складной сушилке висели необъятные трусики Лейлы-ханум с вышитой розочкой, озадаченной своим местоположением. И тут же почему-то вспомнился ему загульбинский пляж, точнее, отрезок пляжа, принадлежавший пансионату четвертого лечуправления, как ходили в плавках очень серьезные, седогрудые мужчины — «агыр кищелер», называют таких здесь «полновесные мужчины», — как церемонно, будто они в костюмах и галстуках, здоровались за руку друг с другом, справлялись о здоровье жен и детей, которых два часа тому назад видели в столовой, и как отец смеялся над ними. Афик тоже смеялся, потому что раздетый человек, надутый и важный, даже если он на своем кусочке пляжа, все равно что опечатка в книге. Интересно, а что думает отец по поводу этой розочки, так же ему смешно, как тогда на пляже? Хотя… а вдруг я не прав, подумал Афик, вдруг этот скрытый намек в цветке каким-то образом скрашивает брачные будни взрослых людей. А сколько раз в неделю они ЭТИМ занимаются? Изменяют они друг другу или нет?

Отец жарил яичницу с мелко нарезанными кусочками докторской колбасы. Затем поставил еще одну рюмку на стол и налил кубинского рома себе и Афику («пил такой, а? Уважаешь? Трехлетней выдержки!»), и так хорошо ром пошел у Афика, так хорошо, рюмочка за рюмочкой, на большой светлой и чистой кухне с окнами на бульвар, на море, под увлекательный отцовский рассказ об удачно выменянной древней монете, что отношение Афика к отцу как к человеку, совершенно не приспособленному к сегодняшнему дню, а потому, пусть косвенно, причастному ко многим его, Афика, неудачам в жизни, куда-то на время улетучилось, голос, каким он задавал отцу старательно подбираемые вопросы, становился раз от раза все более ломким, юношеским, зависимым.

Сейчас Афику казалось, что они сидят на Второй Параллельной и вот-вот в кухню войдет мама. А еще Афик думал о том, что, если он действительно решится и уедет в Москву, ой, как тяжело ему там будет без отца, без его экскурсов в историю…

— Драхма?! Антиоха?! — как-то совсем уж по-школярски восхитился Афик и потянулся за сигаретой.

— А… ты покурить хочешь?.. Бери тогда рюмки и свой кофе, пошли ко мне в комнату, а то Лейла не переносит табачного дыма. Я там вентилятор включу.

«А вот мама переносила, когда отец курил одну за одной, — подумал Афик, — и высокие потолки нашей квартиры тут ни при чем, просто в этом „доме ста семейств“ ты! — папа — на последнем месте».

Отец включил вентилятор.

Афик закурил, устраиваясь в кресле под «Сборщицами хлопка» Шмавона Мангосарова[13], у которого когда-то, очень давно, брал уроки.

Взглянув на картину, написанную чистыми цветами, вспомнил, как старик говорил ему: «…что?! нельзя смешивать теплые цвета и холодные? Кто тебе это сказал? Да ты посмотри, разве в природе не намешано все?!» Кажется, они сидели тогда на бульваре, и Шмавон Григорьевич в подтверждение своей мысли показал на море, деревья, небо, зацепив взглядом и парашютную вышку.

А отец тем временем возился с секретером, потом долго открывал ларец, в том же псевдорусском стиле, что и входная дверь, копался-копался в нем, пока наконец не выудил монетку — «я ее отдельно держу», — и, не доходя до журнального столика, кинул ее Афику.

— Лови!

И Афик мягко поймал монету.

Отец вооружил его большой немецкой лупой.

Монета была белой, холодной, неверной окружности, с ямочкой на зализанном временем ребре. Он перевернул ее, внимательно вгляделся через лупу в профиль серьезного молодого мужчины.

Греческий нос. Плотно сжатые, тонкие губы с глубокой излучиной. Длинные, завитые волосы перехвачены ремешком. Волевой, устремленный в будущее глаз… Ему бы пестрый галстук и рубашку с воротничком на пуговках, и вполне современное лицо — лицо прагматика, интригана, дельца… Нет, этот Антиох точно бы и сегодня ко двору пришелся. Такие всегда ко двору, и не только к нашим — бакинским.

Корпус вентилятора развернулся в сторону стола.

Пепел, направленный потоком воздуха, пошел было по кругу пепельницы, но лопасти вернулись в прежнее положение, и движение пепла прекратилось.

— Это и есть тот самый диадох, любимец Александра? — спросил Афик.

— Правда, хорош?! — И отца понесло.

Он вспоминал и цитировал на память Плутарха и Аристотеля. Он взахлеб рассказывал о второй свадьбе Филиппа-одноглазого. Причем так, будто был в числе приглашенных.

— …вот, представь себе сцену, представь себе, как будто все происходит у нас на Кавказе. В непотребном виде Филипп отпускает фривольные шуточки в адрес своей первой жены, матери Александра. Что делает Александр? Конечно же, не выдержав, он кидается на отца. На взбешенного Александра — представь себе его лицо, хотя бы вспомни фреску «Бегство Дария». Вспомнил? Отлично! — в свою очередь бросаются телохранители отца. И тут!.. первым выхватывает меч Антиох и заслоняет собою Александра. А, каково, да! Но самое интересное — Александр прилюдно клянется убить отца, Филиппа-одноглазого. Учти, все-все это слышат. И слышит, конечно, Олимпия, приглашенная на свадьбу. И действительно, через некоторое время Филипп погибает. Есть версия, что Александр — отцеубийца. Если это так, какова тогда роль в этом преступлении Птоломея и Антиоха?.. И почему только сыновья всегда недовольны своими отцами?! Не знаешь? А, сын?