Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Совсем неожиданно раздались около меня голоса и черный кузов фаэтона, с поднятым верхом, вырос из дождевой смутной мглы.
- Вы не из Самыгина будете? - спросил меня кучер, когда я вплотную наехал на чужой экипаж.
- Да. Оттуда, - крикнул я, выждав, когда прогремел гром.
При блеске молнии я увидел, что в фаэтоне сидит маленькая фигура, по-видимому женская, но лица я не успел разглядеть.
- А вот мы не знаем, куда теперь ехать, - продолжал словоохотливый кучер,- к нам ли, к вам ли - куда ближе? Ливень-то ведь, Боже мой,море-океан.
- Поедемте к нам, пожалуйста,- сказал я, нагибаясь и заглядывая в фаэтон.
- Нет, к нам ближе, - сказала маленькая женщина, - благодарю вас. А вот вы лучше лошадь вашу. Михею отдайте, а сами в фаэтон садитесь. Здесь все-таки от дождя защита.
- Полезайте, барин, - молвил Михей и отобрал у меня поводья, заметив мою нерешительность.
Через минуту мы ехали в Мартовку, имение господина Ворошилова, с супругой которого я сидел теперь бок о бок.
- Меня зовут Натальей Петровной, - сказала она, заглядывая мне в глаза,- я теперь одна. Муж на Кавказ поехал. Он доктор. Санаторий там устраивает.
Гроза шумела, и я не мог понять доброй половины того, что говорила мне Наталья Петров-на, но зато я видел ее лукавые зеленовато-жемчужные глаза, ее милые губы, нескладно очерчен-ные, но влекущие улыбкой, я чувствовал рядом ее нежное маленькое тело - и от всего этого у меня слабо и сладко кружилась голова.
Когда экипаж с колесами в тяжелой черноземной грязи въехал, наконец, в Мартовку, гроза уже утихла и начался хлопотливый гомон намокших и напуганных птиц.
Наталья Петровна провела меня в круглую столовую. Нам подали веселый самовар, и она стала мне объяснять, куда и зачем она ехала в фаэтоне, но я слушал ее слова, как музыку, не понимая их смысла. Взгляд, должно быть, был у меня при этом странный и рассеянный, так что Наталья Петровна, заметив его, остановилась на полуслове и спросила, что со мной.
Я, конечно, покраснел до ушей и сказал, что у меня мигрень. Тогда она заставила меня съесть какой-то порошок и повязала мне голову большим белым платком. В таком наряде ходил я с нею по саду, и она расспрашивала меня о гимназии, о книгах, которые я читаю, о том, зачем я поступаю на филологический факультет... В конце концов она заставила меня читать вслух Пушкина, которого она, по ее словам, обожала. Я ей читал любовные стихи, выразительно на нее поглядывая. Вид, должно быть, был у меня при этом забавный. Наталья Петровна засмеялась.
Я сконфузился и стал прощаться.
- Навещайте меня, - сказала она ласково, когда я, робея, целовал ее руку.
III
Я рассказал дядюшке о моем знакомстве. Он внимательно выслушал меня и сказал:
- Ты говоришь, у нее русые волосы.
- Да.
- У моей невесты тоже были русые волосы.
Чтобы доставить дядюшке удовольствие, я сказал:
- Расскажите мне про вашу невесту.
Он покраснел, как юноша, и охотно стал говорить на эту тему.
В ближайшее воскресенье я поехал с визитом к Наталье Петровне. Она встретила меня, как старого знакомого.
Мы гуляли по саду, где огромные тополя шуршали своими верхушками; сидели у плотины, где не уставая журчала вода; потом пошли в поля...
Все меня пленяло в Наталье Петровне: и ее милый взгляд, и мечтательная улыбка, и ее пальцы, бледно-розовые, как лепестки мальвы.
Она говорила со мной доверчиво и нежно, как с младшим братом, и я был счастлив, счастлив... Одно только меня смущало: она непрестанно вспоминала о своем муже.
Я уже знал, что его зовут Павлом Ивановичем, что он белокур, что у него большая борода, голубые глаза, что он гениальный ученый, врач, психолог, что он идеальный муж, что он сильный, смелый, здоровый и прочее, и прочее.
Я как-то не слишком восхищался этим человеком, несмотря на пламенное красноречие Натальи Петровны.
Когда я прощался с нею, мне было грустно почему-то. Однако я стал часто бывать в Мартовке. Я играл с Натальей Петровной в лаун-теннис; держал по полчаса, растопырив руки, какую-то розовую шерсть, когда она ее разматывала; читал ей вслух то Пушкина, то Флобера, то Бальзака...
Ночью я шептал непрестанно: люблю, люблю... И все мечтал открыть мою тайну Наталье Петровне.
Однажды, после вечернего чая, мы пошли с нею гулять, спустились в Алябьевскую балку, где было сыро и пахло болотом, поднялись на высокий холм, причем Наталья Петровна оперлась на мою руку и прижалась ко мне плечом, и очутились, наконец, около огромного поля подсолнухов. Вечерело. Подсолнухи повернули свои желтые головы к западу. Было тихо. И казалось, что земля устала и спит.
То, что Наталья Петровна касается меня своим маленьким нежным плечиком; то, что она молчит, и эта розоватая предвечерняя тишина полей всё волновало меня, и неясная надежда на что-то возникла у меня в сердце.
- Пойдемте сюда, - сказала тихо Наталья Петровна и слегка толкнула меня к подсолну-хам.
Мы вошли в этот зеленый лабиринт, где над нашими головами покачивались золотые чаши, и скоро мир пропал для нас и мы для мира.
Недоумевая, я следовал теперь за Натальей Петровной, которая пробиралась сквозь чащу подсолнухов, как зверек.
Наконец, на маленькой полянке она остановилась и села на землю. И я опустился покорно у ее ног. Мы видели клочок далекого безмолвного неба, а вокруг нас была непроницаемая зеленая стена. Мы были одни, одни...
- Какой вы милый! Милый! - сказала Наталья Петровна и прижала свою ладонь к моим губам.
У меня закружилась голова от счастья.
- Что с вами? - спросила Наталья Петровна, заметив мое волнение.
- Я люблю вас, - пробормотал я, чувствуя, что краснею.
Наталья Петровна загадочно улыбнулась.
Неожиданно она приблизила свои губы к моим губам, я почувствовал ее горячее дыхание, и влажный долгий поцелуй, непонятный для меня, заставил меня дрожать от неясного чувства наслаждения и тревоги.
Потом, слегка оттолкнув меня, Наталья Петровна сказала тихо:
- Здесь мне в первый раз признался в любви Павел... у вас глаза как у Павла, совсем как у него... Он прислал телеграмму... Завтра приедет.
1912
Подсолнухи. - Печатается по изд.: Чулков Г. Сочинения. Т. 6. СПб., 1912.
ОМУТ
I
Александра Хомутова судили военным судом и приговорили к смертной казни. Мать Хомутова, седенькая и худенькая старушка, в черной кружевной наколочке, валялась у сына в ногах, уговаривая подать прошение о помиловании. Но Хомутов был упрямый, как его отец, который, узнав, что сын в партии, отрекся от него и не ходил к нему на свидание и даже на последнее свидание не пришел после приговора. И Александр не послушался матери.
Свидание с матерью было во вторник, а повесить Хомутова должны были в ночь с четверга на пятницу. Партия готовила побег, но денег в комитете не было: надо было съездить в Киев и там достать; одному надзирателю нужно было дать пятьсот, предстояли и другие расходы...
В Киев послали младшего Хомутова, - Алешу, только что кончившего гимназию. Дома он не сказал, зачем едет в Киев, но его и не спрашивали: должно быть, догадались зачем. Все сложилось удачно, и вечером в среду, получив семьсот рублей, Алеша выехал из Киева.
От волнений и ожиданий Алеша устал и теперь еще чувствовал мучительную тревогу: он любил брата и, когда он представлял себе возможную казнь, в горле у него начинались спазмы и он задыхался от ужаса и бессильной ненависти.
Но в то же время странная и неожиданная веселость загоралась у него на мгновение в сердце, как это бывает нередко в отчаянной и опасной борьбе.
Алеше было тогда восемнадцать лет. Он переживал те сладостные и тревожные дни, когда юношей вдруг овладевает неопределенное и, однако, острое предчувствие любви и страсти. Сначала подготовка к экзаменам, потом поручения, которые он охотно исполнял, когда партия возлагала их на него, отвлекая Алешу от этих томительных предчувствий, но всякая встреча с женщиною или даже мысль о такой встрече влияли на него, как колдовство.
И весь он был в каком-то весеннем возбуждении. Это возбуждение чувствовалось и во влажном блеске его больших темных глаз, и в беспокойной улыбке красных губ, и в стыдливом румянце, который время от времени окрашивал его юное, но уже утомленное лицо.
В купе второго класса, вместе с Алешей, оказалось еще двое: хромой офицер, побывавший в японском плену, и землемер, человек в очках, с желтоватою бородкою клином.
На станции Гребенка в купе вошла еще одна особа; это была стройная худенькая женщина, закутанная в черный шарф, так что лица нельзя было рассмотреть. В руке у нее был небольшой сак. Она тотчас же прикорнула в углу, и казалось, что она спит.
- Да, - сказал землемер, - велика наша Россия-матушка. Трудно ее, знаете ли, раскачать, но все же, приглядываясь к мужику, а без мужика Россия ничего не значит, приходишь, знаете ли, к заключению, что перемена в нем есть, не такой теперь мужик, как, - скажем, - лет десять назад.
- Сахарские новеллы - Сань-мао - Русская классическая проза
- Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский - Русская классическая проза
- Душа поёт, а строфы льются… - Жизнь Прекрасна - Поэзия / Русская классическая проза
- Тайна любви - Георгий Чулков - Русская классическая проза
- Тютчев и Аксаков в борьбе с цензурою - Георгий Чулков - Русская классическая проза
- Анна Ахматова - Георгий Чулков - Русская классическая проза
- Ита Гайне - Семен Юшкевич - Русская классическая проза
- Скитания - Юрий Витальевич Мамлеев - Биографии и Мемуары / Русская классическая проза
- Наш последний день - Сергей Валерьевич Мельников - Остросюжетные любовные романы / Русская классическая проза
- Праздничные размышления - Николай Каронин-Петропавловский - Русская классическая проза