Дяденька, спаси нас! (СИ) - Смирнова Юлия

- Феликс, кто-то звонит! – крикнула я; была почти полночь – наверное, это по работе, раз звонят не на личный номер.

Ермишин подошёл и взял трубку; отворачиваясь от меня, тихо сказал:

- Так. Я не понял. Лунёва – ты, что ли?

Глава 9. Феликс. «Ненавидий» в запутанной истории.

- Ну что? – в тревоге спрашивает изменившимся голосом Кристина, чуть только я отключаю телефон после короткого разговора.

- Ничего. Попросила встретиться завтра. Сказать что-то хочет.

- И ты согласился?

- Согласился, потому что это может быть связано с нашим делом. Она сказала, это по работе, больше ей не к кому обратиться, полицию впутывать не хочет.

- Феликс, можно спросить… - мямлит Эрдман, совсем как маленькая, в нерешительности покусывая губы. – А у тебя… ещё… к ней...

- Нет, - сухо отрезаю я. – Уже нет. И я просил никогда этой темы со мной не касаться.

Чтобы и самому забыться поскорее, я подминаю Кристину под себя. Пригвождаю и принимаюсь за красивое тело так грубо и жёстко, что она моментально улавливает моё скверное настроение – во мне всколыхнулись отвратительные воспоминания, я озлился, готов сорваться. Чудесная любовница-клиентка тихонечко попискивает, просит:

- Пожалуйста… помягче… мне же с тобой так хорошо…

- Если ты считаешь, что меня это разжалобит или растрогает, - ты ошибаешься, - сурово обрываю я прежде, чем успеть признаться самому себе: растрогало-таки. Эти слова – «мне с тобой так хорошо» - я вообще не припомню, слышал ли когда-нибудь. И мне в самом деле становится легче – даже удаётся заснуть, несмотря на неприятный звонок и назначенную на завтра не менее неприятную встречу.

Но уже собираясь днём встретиться с Лунёвой, понимаю, что пакостное настроение возвращается. Я давно живу, ни на кого не оглядываясь, и не беру на себя труд скрывать своё недовольство. Эрдман умница – научилась по моей роже предугадывать, когда может воспоследовать взрыв, поэтому даже не суётся ко мне; но не успевает остановить Зою, которая с утра прямо-таки жаждет общения.

Улучив минутку, когда мать ослабит контроль, девчонка проскальзывает ко мне в кабинет, где с утра я, цепляясь за любую возможность отвлечься, яростно работаю, согласившись-таки помочь по старой памяти ребятам из моего бывшего отделения с одним запутанным делом. Вообще два дела одновременно я никогда не веду; но ко мне уже несколько раз обращались с просьбой – и я никогда не мог отказать своему старому шефу, одному из самых хрестоматийно честных следователей, которых когда-либо знал.

- Ма-а-айк, а, Ма-а-айк, - восторженно шепчет Зоя, отираясь за моей спиной. Я рычу:

- Какой я, на хрен, тебе Майк?

- Майк Хаммер, - хихикает Зоя и, сопя мне в ухо, пытается наклониться через моё плечо над рабочим столом. – Тебе же нужен напарник… давай я помогу? А ты научишь меня стрелять, а? Давай!

- Да уйдёшь ли ты, наконец! – теряю я терпение, буквально отшвыриваю от себя, больно задевая локтём. – Не смей ничего трогать в кабинете – сейчас мать твою позову!

- А я ничего и не трогаю – только смотрю, - возражает Зоя и отходит к книгам. – Ой, что это за книжка в шкафу? Что это значит – Овидий?

- Древнеримский поэт.

- И какие стихи он писал?

- Он писал о любви, - огрызаюсь я. – Как и все идиоты на этом дрянном свете.

- Овидий – о любви? – изумляется Зоя. – Всё ясно. Но если ты не идиот, а хочешь быть умным, значит, ты – Ненавидий? Дяденька Ненавидий Ненавидьевич... Ты бы о ненависти писал – да?

- Я не настроен сейчас твои глупости слушать, - пытаюсь отослать от себя настырную девчонку, хотя отмечаю про себя, что с логикой у неё не так и плохо.

- Какие же это глупости? Идиот Овидий писал о любви; умный Ненавидий пишет о ненависти, - лезет Зоя. – Можешь подарить мне свой старый пистолет?

- Старый? – не понял я.

- Ну, который тебе уж не нужный? Мне мама иногда отдаёт свои старые вещи, чтобы я с ними играла. Так вот – не мог бы ты мне отдать свой старый пистолет?

- Оружие – не игрушка, Зоя.

- Ну тогда подари мне игрушку, - не сдаётся настырная малышка. – Только не как у маленьких детей, когда водой стреляет, а такой пистолет, чтобы походил на настоящий. И научи, как его запускать.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- Зоя, тебе мама не говорила, что нехорошо выпрашивать подарки у чужих?

- Говорила. Но ты ведь не чужой, ты – свой, - возражает Зоя уверенно. - У тебя что – совсем нет времени даже на своих? Что ты меня всё время гонишь?

- Да поймёшь ты уже, наконец, что не хочу я с ребёнком разговаривать! – повышаю я голос. Зоя только всё больше наглеет:

- Скажи – почему?

У меня вырывается:

- Я уже разок поговорил с ребёнком, который был не моим.

Вот так… в ожидании встречи с бывшей женой вспомнил всё, что хотел бы забыть. В том числе то, как разговаривал со своим «будущим сыном»… как же она, должно быть, надо мной потешалась, когда я вёл беседы с её животом! Это воспоминание – самое гадкое, самое царапающее меня сейчас; именно от него никак не удаётся отмахнуться. Надо же – сентиментальный дурак… был. Теперь от него осталась только кучка высохшего дерьма.

- Мама говорит, нельзя разговаривать с чужими. Это может привести к беде, - назидательно изрекает Зоя. – Ты не разговаривай больше с чужим ребёнком. Разговаривай со своим!

Я едва удерживаюсь, чтобы не задать вертящийся на языке ехидный вопросец: где же у меня свой ребёночек-то, а?.. Ясно, что малолетняя нахалка не замедлит предложить на эту роль себя: снова сопит мне в ухо, лезет и нашёптывает, что «Майку нужен напарник». И заразила же её мать страстью к этой серии классических детективов Микки Спиллейна!

- Кристина! – беспомощно рявкаю я. Зоя, нисколько не обидевшись, продолжает ободрять, поглаживая моё плечо:

- Ничего, я понимаю. Есть тот, кто, например, всё время ругается, плохо говорит, все слова плохие – но всё равно он хороший человек. А бывает, что как Серёжка: говорит хорошо, все слова хорошие-расхорошие – а человек плохой!

В этот момент в моей башке словно что-то переключилось… Только что – вот буквально только что мне было неприятно, когда детские руки обнимали сзади мою шею, когда чужой ребёнок лез через плечо к моим бумагам на стол и деловито сопел в ухо. Но одно – и уже не первое – такое меткое высказывание что-то молниеносно меняет. Я словно перестаю видеть в Зое чужого ребёнка, как те дети, которыми я неудержимо брезгую с той минуты, когда выяснил, что ребёнок, которого носит моя жена, - не от меня. Я вообще перестаю видеть ребёнка… слышу только над своим ухом человека, который многое может понять и очень метко умеет выразить. Мне вдруг хочется ещё поговорить; поделиться, сказать что-то, что именно – я и сам ещё не знаю. Но - что-то, о чём я долго молчал, что мучает меня уже долгие годы, и что я затолкал на самое дно своего очерствевшего сердца… Мне кажется, Зоя это поймёт и опять скажет что-то такое же простое, пять-семь слов, которые всё расставят по местам и принесут мне облегчение; но тут врывается Кристинка, в ужасе хватает Зою, оттаскивает от меня и торопливо извиняется:

- Феликс! Прости, ради Бога! Не уследила!... Зоя, сколько раз можно тебе говорить…

Недовольно взвывшую Зою выводят, а я ощущаю у себя на физиономии глупую ухмылку – глядите-ка, малютка не желает со мной расставаться, видно, есть во мне что-то, совсем как в том грубияне Хаммере… Меня вдруг охватывает любопытство: надо будет всё-таки допустить до себя Зою и перекинуться с ней парой слов по-нормальному, когда у меня выдастся свободная минутка.

Передумать меня заставил тот факт, что именно благодаря Зое и её остроумным и метким замечаниям я отправился на встречу с бывшей вовсе не в том раздрае, в каком находился изначально, с минуты её звонка.

Лунёва уже ждала меня в кафе; вид у неё был какой-то сникший, взгляд – потухший. Что это она вся такая серым-пресерая? Всё-таки я жил с этим человеком не один год… и сейчас сразу понимаю: что-то произошло.