Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

И она как все!

Теперь-то я вспомнил, что еще тогда, в день нашего знакомства, она упоминала об этом, но я не то не поверил, не то не придал этому значения (мне было все равно, с кем она спала: с неграми, родственниками или инкубами).

— Ты спала с родным дядей, только чтобы отомстить тете?

Она запнулась на полуслове, поняв, что брякнула лишнее, но было уже поздно.

Я намерен был форсировать события, заранее зная, что это приведет к ссоре, но уж больно я был уверен в ее любви, уж больно я был спокоен, знал, что рано или поздно мы помиримся, поэтому рассматривал свои действия, как педагогическую методу.

А если быть абсолютно точным, то моими мотивами управляла весна, весна, пробуждавшая чувства, от которых становилось тяжело дышать, а самое удивительное, я не знал, почему мне тяжело дышать: от тоски по прошлому, из-за полноты бытия или же из-за ревности.

Я впервые ревновал так тщательно. Я представил ее в постели с ним, плотным мужчиной с рыжими волосами. Я представил, как она могла провоцировать его своей короткой юбкой или халатом, подумал также и о ее стонах под нажимом его самости, о ее злорадстве по поводу тети, об удовольствии, моральном и физическом, которое она испытывала во время коитуса, о петтинге, который она мастерски разыграла.

Я испытывал нечто подобное, когда слушал рассказ об изнасиловании Светы, поэтому теперь ничего нового в чувствах своих не видел. Я думал о гневе ее тети, о ярости и горечи, о том, что должен был испытывать этот мужик, имевший свою племянницу, молодую и сочную, жадную до мужского естества.

Я думал обо всех этих людях, которые собрались вместе праздновать 8 марта, зная, что в их среде произошло нечто, о чем не говорят. Я думал о Настиной маме, которая переживает все это то ли с покорностью, то ли с неизбежностью и о неотвратимости происходящего.

И в довершении всего я снова подумал о бабушке, о чистоте и силе ее духа, о ее жизни, честной и ясной, как солнечная дорога.

Мне стало скучно с людьми Лунного света и очень захотелось к солнцу.

Но мне было жаль ее, поэтому я решил расстаться в этот вечер безболезненно, что в очередной раз подтверждало тезис о моей любви.

Мы должны были ехать. Мама ждала нас.

За разговором мы и не заметили, как подошли к "Барсу", в котором Настя и отоварилась цветком орхидеи, упакованном в физиораствор. Я пытался отговорить ее, но она была убеждена, что обязана сделать именно этот подарок. Она изо всех сил хотела понравиться, но не могла придумать ничего оригинальнее.

Сам порыв был трогателен.

Мы пили чай с тортом, который мама купила. Представилось, как она ходит по магазинам, чтобы купить что-нибудь повкуснее и подешевле.

После чая Настя позвала меня в комнату.

Я подумал о том, как грустно маме смотреть телевизор, зная, что мы здесь, а затем принялся методично расспрашивать Настю о дяде, тете, одновременно пресекая ее попытки физического сближения: ей хотелось помириться обычным способом.

Мы сидели рядом. 19 автобус мерно вез нас мимо Театральной. Как обычно, я разглядывал людей, неизбывно чувствуя интерес, наверное, даже веру.

Вдруг я увидел две до боли знакомые фигуры, весело мечущиеся куда-то.

— Насть! Смотри, кто идет! Я должен срочно повидаться с ними. Извини, но я действительно не видел их уже год!

В ее глазах мелькнула ненависть, смешанная с недоумением.

Спускаясь по ступеням, я подумал, что предполагал подобный исход: и то, что она отстранится, и то, что посмотрит подобным образом. Подумал я также и о том, намеренно ли я это сделал, воспользовавшись ими как поводом, или же они были причиной, а мой поступок — следствием. И, наконец, я подумал о мыслях, оценив их, а стало быть, и себя, как нечто сложное и развивающееся. Неужели Настя никогда не рефлексирует подобным образом, неужели она думает мысли, но не думает о мысли? Это сверлило мой мозг до тех пор, пока я не догнал их.

Я прыгнул на их плечи сзади, но как-то неудачно.

— Родо!

— Родо!

— Монжи!

Завопили мы одновременно.

— Монжеви, куда путь держите? — вопросил я.

— В ресторан. Праздновать.

— Что праздновать?

— Как что? 8 марта, — дятловски изъяснился Серж.

Мы хохотали до слез.

Борьба мотивов. Из всей этой борьбы, как обычно, всплыла совершенно посторонняя мысль, мысль о том, что монжи, Настя, мама, отец и бабушка, а также я сам — все мы только слова великого опуса, который должен быть рожден в сознании, поэтому, что бы ни произошло, все ведет к созданию произведения, поэтому каждый шаг священен, и я не ошибусь в любом случае, что бы ни предпринял. Стало спокойно и радостно, поэтому я отверг все сомнения больного духа и последовал безоговорочно в эту гнусную забегаловку. Длинная лестница вела в накуренные залы. На входной двери была подозрительная надпись: "В спортивной одежде вход запрещен". Надпись вызвала ассоциациации: во-первых, о надписи на дверях Академии: "Не знающий геометрии да не войдет!", во-вторых, о надписи над воротами Дантевского Ада, в-третьих, как ни странно, ассоциативные вариации на темы "Собачьего сердца", причем ассоциации возникли в такой последовательности и в таком контексте, что это не могло не вызвать безудержного смеха, который поддержали и монжи. Отсмеявшись, Серж спросил, над чем, собственно, я смеюсь.

— Над надписью, — ответил я.

— Да, надпись впечатляет.

В помещении было шумно. Люди пели. Нет, не хором, как у Булгакова. Я с тоской подумал, что через некоторое время нам тоже придется делать это.

Серж с видом знатока принялся изучать меню. Время от времени он поднимал глаза поверх очков и что-нибудь уточнял.

— Водка… — сказал Серж.

— Какая есть? — уточнил Тихонов.

— "Шацкая", "Столичная", "Флагман", "Гжелка"…

Как это ни странно, заказали водку под дурацким названием "Флагман". Во-первых, потому, что она была недорогой, а во-вторых, потому что ее можно было заказать в бутылке. Заказали мясные блюда и какой-то салат.

Через некоторое время звуки стали казаться более гулкими, а люди более бессмысленными, нежели раньше, из чего разум сделал вывод о том, что он находится под действием алкоголя.

Они, наверняка, чувствовали опьянение по-другому, неизвестно как, но по-другому, это уж точно, но это было неинтересно. Я услышал, как какая-то девица запела детским голоском "Облака — белогривые лошадки". Все было настолько отвратительно, что я повернулся посмотреть. Еще до того, как я это сделал, я вспомнил Настю. Каково же было мое изумление, когда я узнал девицу, исполнявшую песню: Настина коллега по "Жени". Ее должности я уже не помнил, кажется, она делала маникюр. Девица была ужасно похожа на Секундовскую Зацепину, только толще и как-то расплывчатей, будто была тем облаком-барашком, о котором пела.

На окружающих песня произвела магическое действие. Люди аплодировали и просили исполнить что-нибудь еще.

Серж заплатил меньше трети. Он заплатил за самого себя и ушел.

Мы сидели и пили. У Тихоновых кончились деньги, поэтому платил я, не заботясь ни о чем, думая лишь о падении Сержа, виня в этом отчасти и себя, потому что его падение началось с моего.

Мы вышли на улицу, и морозный ветер принес свежесть северных рек. Тихоновы вызвали такси по мобильному и уехали, а я остался. Причем они трогательно благодарили меня за подаренный вечер.

Я был им всем благодарен: теперь я знал, что стало с монжами. А это дорогого стоило.

Я мог бы дойти пешком. Делая это не раз, я уже не страшился ни расстояний, ни времени. В дороге я мог размышлять.

Машина остановилась, и я сунул водителю пачку десяток, вылез, поймав на себе изумленный взгляд парочки на заднем сиденье и, запахнувшись, пошел.

Звонок будильника разбудил, оставив в голове воспоминания о кошмарах, продиктованных абсурдностью армейского существования, и липкий пот, покрывающий тело. Я не болел, в обычном, теперешнем понимании этого слова, но было жарко.

Проснувшись, я осмотрел комнату, вспомнив, что некогда делал то же самое.

В голове, как заноза, сидела мысль о чудовищном существовании невыспавшегося человека, а еще о том, что это поправимо, потому что смерть прервет страдания. Начав думать о смерти эйфорично, я испугался небытия. Чтобы преодолеть страх, пришлось вспомнить мгновения детства: жужжание бритвы отца, запах его сигареты, ярко освещенную комнату, щебетание птиц под окном, мурлыкающую кошку и мелодию "Над окошком месяц", доносившуюся с кухни. Все это означало — пора вставать.

Навязчивый детский сон о тенистой аллее, увитой плющом и цветами, сон, окутанный тревожно-счастливой атмосферой понимания жизни. Во сне я понимал, зачем нужна жизнь, а стало быть, должен был понимать, зачем нужна смерть. Я шел по тенистым тропинкам, освещенным заходящим солнцем, иногда залезая на металлические каркасы арок, обвитых виноградом. Радость рождалась и не умирала до следующей ночи. И радость не только оттого, что я видел там, но и оттого, что можно бежать, что невозможность присуща только сну.