Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

Они "дожали" бы меня, если бы не кочки, на которых споткнулась Настя. В очередной раз ложь оказывала ей скверную услугу.

Мне не хочется уходить. Уж больно это напоминает бегство с поля боя, но говорить больше не о чем, поэтому все сходятся на том, что Насте нужно время, потому что выбор за ней. Мы прощаемся на пороге.

Она говорит, что я ее не люблю и что повторяется история с Андреем.

— А что, с Андреем тоже было нечто подобное?

Ее голос печален. Она грустна.

— Если я сделаю аборт, то мы никогда больше не увидимся.

Я подумал, что это наилучший выход.

— Наоборот, если ты не сделаешь аборт, то мы никогда больше не увидимся, потому что это означает, что ты не любишь меня. Если же сделаешь, то сама решишь, стоит ли нам продолжать…

— До свидания, — говорю я в пустоту коридора.

— До свидания, — отвечает Алла.

Таня смотрит мне в след и улыбается. Все образуется.

— И все-таки я не понимаю, зачем я была тебе все это время нужна, — шепчет Настя.

Наверно, они смотрят в окно. Три женщины, заключившие союз в извечной битве полов. Мне хочется обернуться, но, сознавая, что легче от этого не станет, превозмогаю потребность и ускоряю шаг.

Людка внимательно смотрит, и я вижу, что она просматривает меня практически насквозь. Разговор за столом неторопливо переходил с темы на тему, но мы уже общаемся, выясняя главное без слов.

Чай выпит, и мы идем по знаменитой трассе, молча, понимая, что нужно удалиться на достаточное расстояние, чтобы обрести свободу.

— Если не знаешь, любишь ли ты ее, значит, не любишь. Поэтому не будь лохом (она поставила логическое ударение), не поддавайся, перешагни через себя (иногда и это надо), отрекись от ребенка ("Завести ребенка — это не завести котенка"). Родителям ничего не говори ("Зачем?"). "А вообще-то, она сама виновата в случившемся. Ей не пятнадцать лет. Такие вещи всегда случаются по вине женщин".

Я засыпаю с открытым окном, чувствуя, как свежий воздух очищает и тело, и дух, ощущая покой и безмятежность доармейской весны.

В эту ночь маминой напарнице Пыльцовой было видение.

Наша деревня. Лежит дед. Рядом отец с больной рукой. Пыльцова спрашивает отца, где мама.

— На огороде.

Входит мама. Порезаны вены на обеих руках и горло. Вся в крови.

— Что с тобой? — спрашивает Пыльцова.

— Сил нет. Думала, так легче будет.

— Ну, что ты! Надо терпеть. Все обойдется.

Мама берет под уздцы лошадь и ведет ее на бугор рядом с нашим домом.

— Ты куда?

— Пахать.

Вечер выдался теплым и тихим. В семь часов пополудни я вышел из дома. Лихач-водитель гнал, как на пожар. На одной из остановок в маршрутку села породистая дама. Женщина казалась похотливой и жадной до любви. Она сладострастно смотрела мне в глаза и улыбалась. Несколько секунд мое сознание пыталось решить вопрос о том, действительно ли это происходит или же плод разбалансированного воображения. Так и не поняв, я начал разглядывать, и разглядывать весьма бесцеремонно, мою попутчицу. Ее ноги были настолько округлы и туги, что хотелось их кусать, кусать до крови, а тень от юбки создавала томительно-притягательную черноту. Высокие каблуки деформировали форму икр, делая их настолько пленительными, что хотелось завладеть дамой сейчас же. Ее лицо выражало ум, расчет, кокетство и желание. Я начал представлять, как выхожу на одной остановке с ней, напрашиваюсь на чай, как впиваюсь в ее искривленные улыбкой уста, как шаловливые руки бегают по ее чудным ногам, как я разрываю блузку и взору предстают полные груди… как проходит похоть, и я остаюсь в одиночестве собственного небытия.

Мое влечение исчезает так же быстро, как и появляется.

Я выхожу из маршрутки раньше времени, поймав на себе разочарованный взгляд попутчицы.

Она встречает меня в белом банном халате, том самом, перепачканном ее кровью, которую она до сих пор не потрудилась отмыть, с красным гербом на одном из лацканов, с ласковой улыбкой и светлой грустью в глазах.

Озадаченный этой грустью, я прохожу.

— Чай будешь? — она спрашивает по-домашнему, поэтому я и говорю, что буду.

Мы сидим и с удовольствием пьем чай с медом.

После эксцессов типа плескания воды в лицо (она повторяется!), выясняем, что она любит меня, и будет делать аборт. Во вторник, 13 мая. Указываю ей на дурацкую мелодраматичность наших сцен, на то, что они будто бы взяты из "Унесенных ветром", а мною поддерживаются из уважения к сценарию, только я не понимаю, какому именно, Митчелловскому или Шиндяковскому.

Она в слезах и с неожиданной яростью бросается, пытаясь ударить.

Она плачет от боли и ярости, а потом просит, чтобы я ее отпустил. На самом деле она хочет насилия, но я так не могу…

Обстоятельства вынуждают меня играть роль, и я уже не в силах ничего изменить…

Она достигает оргазма почти мгновенно, а я, понимая, что уже нечего терять и нечего опасаться, понимая, что сейчас есть только она и то наслаждение, которое она дарит, извергаю всю досаду, весь страх и всю надежду, которые живут во мне, подогретые любовью и ненавистью…

Мы смотрим и не замечаем потери: ободранные локти и колени, оцарапанные тела и ушибленные бока…

И снова мы пьем чай, будто ничего не случилось. Не знаю, понимает ли она, но я понимаю, что мы созданы друг для друга, но только друг для друга в настоящем. Нас нет в будущем, и не будет в прошлом, но игра стоит свеч, потому что наше настоящее дано только нам, и я уверен, что, кем бы она ни была, такого она больше никому не сможет дать, потому что дело не только в ней, но и во мне. Мы образовали странное единство, уникальное в своем роде, и оба понимаем это.

Мы снова слились, но на этот раз я думал о той женщине, той, в маршрутке, а о чем думала она, я не знал, но одно я знал точно: в эту ночь я давал ей то, чего она хотела, и она была счастлива. Она требовала компенсации, откупа, требовала без задних мыслей и упреков, требовала честно, и имела на это право.

Предпоследней моей мыслью была следующая: "А вправе ли я говорить ей это, отправляя ее на аборт?"

А последней: "А вправе ли она, не говоря, почему халат в крови?"

Десятого числа ко мне в гости пришел Тихонов. По обычаю, он разбудил меня своим звонком в дверь. Как и летом, две жизни назад, я проводил его на кухню и поставил вариться пельмени.

— Как дела в школе, Сергей Алексеевич?

— По-прежнему, по-прежнему, Родион Романович. Не надумал сменить профессию?

— О чем ты говоришь? Я не учитель, я — грузчик.

— Хватит дятлить. Мы все прекрасно знаем, какой учитель мог бы получиться из тебя.

— Мог бы, но не получился! Деньги, Сергей Алексеевич, все упирается в деньги.

— Их можно заработать и в школе. Сколько ты получаешь на заводе?

— Тысяч семь, полагаю.

— Теперь, давай считать. Ты придешь с 8 разрядом. Тебе сразу дадут полторы ставки (Анна Валентиновна из школы ушла, так что часов будет предостаточно)…

Так вот почему он хочет переманить меня в школу!

— … тысячи три выйдет. Работами займешься. Секундов, к примеру, в прошлом месяце заработал 10 тысяч.

— А ты?

— Я меньше. Но на жизнь хватает.

Он слушает лишь из вежливости. Когда я сказал, что аборт, если он действительно будет, дело решенное, Тихонов выдает тривиальное:

— И что, совесть мучить не будет?

— Не будет. И ты туда же. Некогда Секундов уже твердил, что ребенок — самое главное, что ради него следует жертвовать всем. Я так не считаю, и никогда не считал. Ты удивлен?

— Честно говоря, нет. Родион Романович всегда отличался категоричностью и двойственностью своих взглядов. Я бы даже сказал, диалектичностью.

— Ну, так скажи (я использовал полемический трюк Секундова).

— Диалектичностью, — продятлил Сергей.

— Кстати, как там поживает Серж? Ты часто с ним видишься?

— Случается. В основном по делам. Он распечатывает мне работы.

— Он купил принтер?

— Давно уже.

— Лазерный?

— Да, лазерный.

— А что у него на личном поприще?

— Он просил не распространяться об этом, но особенного секрета нет. Он живет с некоей Таней из Сасово. Его, кстати познакомила с ней Елена Евгеньевна. Они снимают квартиру.

— Да ты что? — от изумления я забываю обо всех собственных проблемах.

Мы медленно наслаждаемся мягкостью пива, которое перестает ассоциироваться с работой, наверно, благодаря присутствию Сергея.

— А вот и они!

Все происходит слишком быстро, поэтому перестает фиксироваться в сознании. Это Денис — наш однокашник, который был на два курса младше. Я даже бывал у него дома. Кто с кем поздоровался? Тихонов с ним или наоборот? Я бы точно не узнал его. Я и имени-то его не помнил. А Тихонов, похоже, отлично помнил и с удовольствием начал общаться. Что у них могло быть общего? Уж не знакомство ли с Ериной? Помнится, у нее была большая грудь, и она считала Сергея другом. Кажется, именно она периодически снабжала Тихонова билетами в цирк, ибо работала билетершей…