Сознающий ум. В поисках фундаментальной теории - Дэвид Чалмерс

Эти проблемы были хитроумно разрешены в так называемом функционализме, разработанном Дэвидом Льюисом (Lewis 1966) и, детальнее всего, Дэвидом Армстронгом (Armstrong 1968)[8]. Согласно этому воззрению, ментальное состояние определяется исключительно посредством его каузальной роли, то есть в терминах различных типов стимулов, которые обычно производят его, типа поведения, которое оно обычно производит, и того, как оно взаимодействует с другими ментальными состояниями. Эта концепция полностью интериоризировала ментальные состояния, наделив их возможностью находиться в надлежащем каузальном отношении к поведению, отвечая тем самым на первое возражение, и она допустила возможность определения ментальных состояний в терминах их взаимодействия, давая тем самым ответ на второе возражение.

Согласно этой концепции, наши ментальные понятия могут быть подвергнуты функциональному анализу — в терминах их фактических или типичных причин и действий. Осуществление подобного анализа для какого-либо конкретного ментального понятия — крайне непростое дело. Армстронг (Armstrong 1968) проводит ряд таких анализов, но они оказываются очень далеки от завершенности. Но в принципе функционализм может давать приемлемое толкование многих наших ментальных понятий, во всяком случае в той мере, в какой они играют какую-то роль в объяснении поведения. К примеру, понятие обучения могло бы быть проанализировано как адаптация чьих-либо поведенческих способностей в ответ на стимулы, идущие из окружающей среды. Если взять более сложное состояние, убеждение в том, что идет дождь, то в самом общем виде оно могло бы быть проанализировано как состояние такого рода, которое обычно порождается, когда идет дождь, которое вызывает поведение, уместное при дожде, определенным образом инференциально взаимодействует с другими убеждениями и желаниями и т. д. Детали нуждаются в значительной проработке, но многие сочли общую идею в целом верной.

Подобно Райлу, Армстронг и Льюис, однако, преподносили это не в качестве анализа некоторых ментальных понятий. Скорее, он был задуман как анализ всех ментальных понятий. В частности, они доказывали, что подобным образом могут быть проанализированы понятия опыта, ощущения, сознания и т. п. Эта ассимиляция феноменального в психологическое представляется мне не меньшей ошибкой, чем декартовская ассимиляция психологического в феноменальное. Это попросту неверный анализ значения феноменального. Когда мы задаемся вопросом, имеется ли у кого-то опыт цвета, мы не спрашиваем о том, получает ли он стимулы из окружающей среды и обрабатывает ли он их определенным образом. Нас интересует, переживает ли он ощущение цвета, и это — другой вопрос. Концептуально непротиворечивой возможностью является то, что нечто могло бы играть данную каузальную роль, не будучи связанным с опытом.

Иначе говоря, этот анализ феноменальных понятий оставляет неясным то, почему кого-то вообще должна была беспокоить эта проблема[9]. В том, как некое состояние могло бы играть определенную каузальную роль, нет особой тайны, хотя тут, конечно, есть технические научные проблемы. Таинственно то, почему такое состояние должно как-то переживаться; почему оно должно иметь некое феноменальное качество. Вопросы о том, почему исполняется каузальная роль и почему имеется феноменальное качество, совершенно различны. Функционалистский анализ отрицает раздельность этих вопросов и поэтому представляется неудовлетворительным.

Позже я гораздо более подробно буду говорить об этом, пока же мы можем отметить, что даже если функционалистский подход не позволяет удовлетворительно проанализировать феноменальные понятия, он может хорошо справляться с анализом других ментальных понятий, таких как обучение и память, а возможно, и убеждение. В этих случаях не возникает тех проблем, о которых шла речь выше. В том, что некая система должна быть способна к обучению, не больше таинственного, чем в том, что некая система должна быть способна адаптировать свое поведение в ответ на стимулы, идущие из окружающей среды; и впрямь речь здесь идет примерно об одном и том же. Аналогичным образом, когда мы спрашиваем, обучился ли некто чему-то, кажется вполне приемлемым сказать, что, задаваясь этим вопросом, мы интересуемся, претерпел ли он такое изменение, которое улучшит его способность справляться с определенными ситуациями в будущем. Разумеется, исчерпывающий анализ понятия обучения будет более утонченным, чем этот, данный в первом приближении, но его дальнейшая детализация будет проводиться в тех же самых рамках.

В самом деле, функционалистский подход точно соответствует данной мной дефиниции психологических свойств. Большинство нефеноменальных ментальных свойств попадает в этот класс и поэтому может быть подвергнуто функциональному анализу. Разумеется, всегда можно спорить о деталях того или иного функционалистского анализа. Остаются и важные базовые вопросы о роли окружающей среды в характеристике психологических свойств и о том, что является определяющим связующим звеном между психологическими свойствами и поведением — причинность, объяснение или и то и другое вместе. Но в нашем случае эти детали не очень существенны. Важно, что нефеноменальные ментальные состояния во многом характеризуются их ролью в нашей когнитивной экономии.

Мораль, которую можно извлечь из этого обсуждения, состоит в том, что как психологическое, так и феноменальное — реальные и различные аспекты ментального. В первом приближении можно сказать, что феноменальные понятия имеют дело с теми аспектами ментального, которые связаны с перспективой от первого лица, тогда как психологические понятия соотнесены с аспектами, связанными с перспективой от третьего лица. Наш подход к ментальному будет весьма разниться в зависимости от того, какие аспекты ментального нас интересуют. Если нас интересует роль ментального в продуцировании поведения, мы сфокусируемся на психологических свойствах. Если нас интересует сознательный опыт ментальных состояний, мы сфокусируемся на феноменальных свойствах. Ни феноменальное, ни психологическое не должны переопределяться в терминах друг друга. Нельзя исключить, что глубокий анализ мог бы обнаружить некое фундаментальное звено, соединяющее феноменальное и психологическое, но отыскание такого звена было бы нетривиальной задачей, а не тем, что могло бы предрешаться в декларативном порядке. Ассимиляция феноменального в психологическое без всякого основательного разъяснения означала бы тривиализацию проблемы сознательного опыта; а ассимиляция психологического в феноменальное означала бы резкое ограничение той роли, которую играет ментальное в объяснении поведения.

3. Двойная жизнь ментальных терминов

Небезосновательным кажется утверждение, что психологическое и феноменальное исчерпывают ментальное. Иными словами, всякое ментальное свойство есть или феноменальное свойство, или психологическое свойство, или же некое сочетание того и другого. И правда, заинтересовавшись теми очевидными свойствами ментального, которые требуют объяснения, мы сначала наткнемся на разного рода сознательный опыт, а затем на продуцирование поведения. Ничего третьего, явно нуждающегося в объяснении, не дано, а два первых источника данных — опыт и поведение — не дают оснований верить в существование какого-либо третьего вида нефеноменальных, нефункциональных свойств (небольшим исключением, возможно, являются реляционные свойства, о которых мы вскоре поговорим). Разумеется, есть и другие классы ментальных состояний, которые нередко становятся предметом обсуждения — интенциональные состояния, эмоциональные состояния и т. п., но они, похоже, могут быть сведены к психологическим, феноменальным или же к их комбинации.

Дело осложняется тем, что многие обыденные ментальные понятия не соблюдают границ и содержат как феноменальные, так и психологические компоненты. Ярким примером может быть боль. Этот термин нередко используется для именования особого неприятного феноменального качества, и здесь на первый план выходит феноменальное понятие. Но с данным термином связано и психологическое понятие: а именно, в общем виде, понятие о такого рода состоянии, которое обычно вызывается повреждением организма, ведет к реакциям уклонения и т. п. Оба этих аспекта существенны для обыденного понятия боли. Мы могли бы сказать, что понятие боли раздвоено на феноменальное и психологическое понятия или же что оба они являют собой компоненты одного богатого понятия.

Задав вопрос о том, что более важно для боли — феноменальное качество или функциональная роль, мы можем столкнуться с необходимостью распутывания множества узлов. К примеру, можно ли сказать, что гипотетической системе, в которой удовлетворены все функциональные критерии, но в которой отсутствует сознательный опыт, действительно больно? Может возникнуть искушение дать отрицательный ответ, но как быть с фактом наших рассуждений о боли, которая продолжалась весь день, хотя в какие-то его промежутки и не осознавалась? Едва ли, впрочем, стоит пытаться как-то разрешить этот вопрос. Ничего важного не зависит от семантического решения о том, является ли некое феноменальное качество действительно существенным для того, чтобы нечто могло считаться болью. Вместо этого можно признать, что с понятием связаны различные компоненты, — и четко различить их, говоря, к примеру, о «феноменальной боли» и «психологической боли». Не исключено, что наше обыденное понятие боли сочетает то и другое в некоей тонкой пропорции, но философское обсуждение будет более ясным, если развести их.