Соловки. Документальная повесть о новомучениках - Анна Ильинская

«Новии страстотерпцы Российстии, исповеднически поприще земное притекшии, страданьми дерзновение приимши, молитися Христу, вас укрепившему, да и мы, егда найдет на ны испытания час, мужества дар Божий восприимем. Образ бо есте лобызающим подвиг ваш, яко ни скорбь, ни теснота, ни смерть от любве Божия разлучити вас не возмогша…»

***

Поднимаемся из подземелья в северную жару. Время, время! Час отлета недалек. Почти бежим вдоль Святого озера, углубляемся в поселок и скоро достигаем большого Камня в окружении типовых двухэтажек. Со всех точек обозреваемый, этот памятник так и не понят до конца…

В 1929 г. на Соловки приехал Горький. У заключенных вспыхнула надежда, что знаменитый писатель прекратит беззакония. Но лагерное начальство рассредоточило доходяг по «командировкам», в Кремле оставили тех, кто поприличнее. Их приодели, навели внешний лоск. Горький с комиссией ходил и восхищался гуманностью советского перевоспитания. Заключенные отводили глаза.

Когда великий гуманист вступил в детколонию, навстречу ему выступил подросток с седыми висками. «Хочешь правду?» — спросил он. Горький хотел. Их оставили наедине. Писатель вышел часа через полтора, утирая платком слезы, и поспешил отплыть.

Корабль еще не скрылся из глаз, как мальчика расстреляли. Горький на весь мир заявил, что вражеские измышления о Соловках лживы. Однако вскоре на остров прибыла комиссия из Москвы. Она произвела дознание и пришла к выводу, что в беззакониях виноваты белогвардейцы и аристократы, большинство из которых, как грамотные, занимали административные посты. К расстрелу было приговорено около трехсот человек.

Ночь на 15 октября 1929 г. ознаменовалась массовыми убийствами беззащитных людей. Их выводили южными воротами и вели до ровной, 80 на 80 метров, площадки, которой суждено было стать еще одной соловецкой братской могилой. Каждую ведомую на гибель партию провожала воем чья‑то осиротевшая собака. Выстрелов не было слышно из‑за сильного ветра, и заключенные в Кремле вели счет убитым по этому вою. Палачи были пьяные, стреляли нечетко, и к утру полуприсыпанная яма еще шевелилась. Все это видели обитательницы женбарака — бывшей Архангельской гостиницы.

После октябрьского расстрела состав заключенных изменился: навезли «шахтинцев», жертв «процесса Промпартии» и «дела Академии наук». Шпана и «бытовики» были отправлены на Беломорканал доказывать свою соцблизость. О. Волков, вернувшийся сюда в начале тридцатых годов отбывать второй срок, не встретил никого из знакомых «каэров» и священнослужителей. Под большим секретом ему рассказали, что все убиты…

М. В. Нестеров. Святая Русь.

В 1975 г. в поселке чуть южнее Кремля начали рыть котлован для постройки жилых домов. К изумлению рабочих, вместо земли экскаватор стал выгребать несметное количество человеческих костей. Почвенный слой оказался чьими‑то мощами! Так открылось давнее преступление. Микрорайон для рабочих агарового завода все-таки возвели — на крови! — а в память убиенных водрузили угрюмую Глыбу без надписи.

И вот на дворе 1990 год. Со дня преступления прошло более шести десятков лет. Здесь никогда не служилась панихида. Мы превращаем Камень в престол с теми же иконками и свечками, что в кремлевской крипте — на сей раз они зажжены в память зарытых здесь Новомучеников, и служим панихиду о всех убиенных в месте сем.

Брат Евгений разжег кадило, отец Феофилакт трижды обошел с ним вокруг Камня — по морскому воздуху плывет сладкий дух ладана. Батюшка громко возглашает имена приснопоминаемых, и в числе прочих моих прадедов — священников: Иоанна, Иоанна, Иоанна. Двое старших служили неподалеку в Каргополье, в лагерях погиб только последний…

И вдруг меня осеняет догадка, ничем документальным не обусловленная, пришедшая как откровение во время этой незабываемой панихиды. Мой прадед, протоиерей Иоанн Ильинский, арестованный в 1930 г. в Ленинграде, отправленный неизвестно куда, замученный неизвестно где — не здесь ли, на Соловках, погиб, не на Голгофе ли томился? Иначе почему так властно привлек меня страшный архипелаг? Могут ли такие обстоятельства сложиться случайно, непромыслительно, если без воли Божьей и волосок с головы не падает?..

Между тем к Камню сбежалось много детей. Они стоят полукругом, с интересом наблюдая происходящее. Мы с Галиной Митрофановной раздаем им зажженные свечки. Малыши зажимают их в ладошках, внимательно вслушиваясь в батюшкино: «Во блаженном успении, вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабам Твоим и сотвори им вечную память». А взрослые остались равнодушны: сидят на лавочках у подъездов, праздно скучают на балконах типовых домов, хотя все происходящее у Камня обозревается как на ладони.

«О новии страстотерпцы, иже подвиг противу злобы безбожных подъяша, веру Христову яко щит пред учении мира сего держаще и нам образ терпения и злострадания достойно являюще. О твердости и мужества полка мученик Христовых, за Христа убиенных! Тии Церковь Православную украсиша и в стране своей крови своя, яко семя веры, даша. Купно со всеми святыми достойно да почтутся…»

И крепким узлом связались две нити, почти разорванные, и связь времен восстановилась. Не случайно последние соловецкие иноки, работавшие в хозяйстве концлагеря, ревниво блюли монастырское кладбище, держались за него как за соломинку. Ни одной могилки не запустили, ни одного холмика не затоптали, обновляли кресты и надписи, служили панихиды и литии, как по недавно усопшим отцам, так и по братьям древней обители. Знали: преемственность несокрушима, только ею держится мир. Христианство первых веков крепло и расширялось почитанием мучеников. Не от этого ли зависит и наше будущее?

***

Однажды на Соловецкой каторге состоялось удивительное катакомбное богослужение, рассказ о котором Промыслом Божиим дошел до нас. Он принадлежит перу Бориса Ширяева, чья книга «Неугасимая Лампада» попала ко мне более десяти лет назад. В те времена доступ к ксероксу был затруднен, и в жестко поставленные мне сроки я успела перепечатать лишь несколько эпизодов[19].

Борис Ширяев был дважды приговорен к смерти и оба раза сумел уцелеть. Приговор на Соловки, как и Оптинский Старец Никон (Беляев), он получил в Бутырской тюрьме. Художник Нестеров, оказавшийся в числе сокамерников, утешил: «Не печальтесь, там Христос близко», а потом всю ночь рассказывал, как в былые времена ездил на Соловецкие острова, где и задумал «Святую Русь».

Нарком Луначарский вызволил художника из застенка, а Ширяев очутился на кровавом острове в Белом море, где наконец‑то понял всю мудрость нестеровской картины: Сын Человеческий на фоне северных церквушек, вдали заснеженная земля, обступившие Воплощенного Бога дети, иноки, старики — весь богомольный народ святорусский. Здесь, на Соловках, он своими глазами видел, как из чащоб жизни выходили маловерные и с плачем падали у ног Того, Кто пришел указать смысл креста и обучить человека великому закону жертвы. Постигали вкус слез прозревшие каторжники, и в первую очередь он сам, просвещенный выпускник университета. Соль текла по щекам и делалась сладостью. Христос как будто специально привел его на Соловки, дабы напомнить о Себе: «Ты забыл меня, а Я близко. Я внутри тебя самого…»

По окончании срока Ширяева сослали в Среднюю Азию. Во время оккупации Северного Кавказа он попал в концлагерь, далее оказался в Италии. До конца дней напряженно осмысливая выпавший ему на долю опыт, пласт за пластом снимал толщу воспоминаний, чтобы выплеснуть в мир свои мучительные раздумья о смысле земных страданий. Он‑то и поведал нам о последнем соловецком схимнике.

Когда монастырь был очищен от монашествующих, на острове остался один не пожелавший никуда уходить старец. Начальником СЛОНа в ту пору был вечно полупьяный Ногтев, от изломов похмельной фантазии которого в буквальном смысле слова зависела жизнь людей. Он имел обыкновение ежедневно убивать одного — двух заключенных. Жертвой мог стать любой, имевший несчастье привлечь внимание гражданина начальника — офицер, епископ, уголовник. Прослышав, что на территории его владений обретает живой схимонах, Ногтев прихватил бутылку самогона и со товарищи поскакал в сторону лесной землянки.

Перед иконой тлела лампада, старец стоял коленопреклоненный, в углу чернел раскрытый гроб. «Ну что, товарищ опиум, отменили твоего Бога? — стал глумиться Ногтев. — Довольно попостился, пора бы и разговеться». Наливает стакан, подносит старику, принуждает пить. Тот встал, отвесил богохульнику земной поклон и молча кивнул на гроб: там, мол, будешь. Переменился в лице Ногтев, попятился. Потом смачно выругался, сел на коня и ускакал. С тех пор по его личному распоряжению старика оставили в покое, более того, раз в неделю стали приносить ему паек.