Моя Святая Земля - Максим Далин

Идеальный тихий вечер для романтической прогулки. Одна беда: настроение Кирилла было вовсе не романтичным.

Даше хотелось побыть с ним, а Кириллу хотелось побыть одному. Одиночество казалось желанной роскошью. Ради одиночества он отказался и от Рима, и от Египта, и от Греции. Кирилл смутно надеялся, что в Питере-то его оставят в покое хоть на некоторое время — но Даша пришла без звонка, и прятаться за дверью было глупо.

Единственное, что пришло Кириллу в голову — пойти в кино. Даша восхитилась идеей.

С фильмом не повезло. Кирилл с отвращением грыз попкорн, с отвращением смотрел на экран и понимал, насколько нелепа ситуация: рядом девочка, влюблённая до беспамятства, и смысла в этом нет никакого.

К Даше он относился неплохо. Но это "неплохо" и рядом не лежало с тем неизбывным восторгом, который чувствовала Даша, когда Кирилл неосторожно оказался рядом.

Каждый раз, когда Даше или другой девочке удавалось завладеть вниманием Кирилла и хоть парой часов его времени, Кирилл тоскливо ощущал, что поймался. За девочками надо было ухаживать. Девочек надо было завоёвывать. Но девочки ему этого не позволяли, они рвались завоёвывать сами — Кирилл видел себя буйволом, гоняемым стаей бодрых львиц.

Он не успевал почувствовать ни симпатии, ни влечения. Не успевал ничего захотеть.

В такие минуты его внутренний барометр показывал "великую сушь". Облом граничил с полным отчаянием. Впрочем, "не успевал захотеть" было формулой, выражающей всю эту жизнь Кирилла в большинстве проявлений.

В детстве он не успевал захотеть игрушку или лакомство: родители всегда были впереди на шаг. Ребёнок, чьи прихоти взрослые спешат исполнить со всех ног, считается балованным, но Кириллу всегда казалось, что баловство — это что-то иное, к нему не относящееся: прихотей у него не было, он не умел капризничать. Кириллу только хотелось успеть пожелать чего-то раньше, чем взрослые подсунут это что-то ему под нос — но он не успевал. Ему не давали подумать и решить. В детском саду он горько плакал, спрятавшись куда-нибудь в уголок, чтобы не огорчить маму. В школе он мило улыбался и благодарил, ощущая великую сушь.

Отчасти поэтому Кирилл всей душой любил животных. Общаясь с ними, он успевал. Когда ему хотелось рассмотреть живого воробья — он поднимал воробья с земли, да. Любая живая тварь без страха давалась ему в руки. Но звери, по крайней мере, не пытались предугадывать желания Кирилла, не лезли к нему в любое время дня и ночи и не ловили его для того, чтобы он с ними "посидел".

Благополучие зашкаливало за все мыслимые пределы. Папин бизнес шёл так хорошо, что удивлялись его партнёры; папа улыбался и говорил: "А вот Кирюха — мой талисман". Мама выглядела молодой и влюблённой; она не ограничивалась такой лаконичной формулировкой. От бабушки хотелось бежать, как от огня, потому что бабушка считала Кирилла ребёнком индиго. Похоже, именно поэтому родители изо всех сил старались не отпускать Кирилла от себя ни на шаг.

Учителя в школе Кирилла обожали, а класс был благополучным, как в фильме о советских школьниках. Иногда Кириллу, окончательно впавшему в отчаяние, приходило в голову, что положение можно как-то изменить, и он жалким образом пытался морально разлагаться. "Я сегодня не готов", — говорил он на уроке самым нахальным тоном, на который был способен, но злобная физичка, вроде бы, готовая вымотать все жилы из любого, кто осмелится филонить, расплывалась в улыбке и качала головой: "Ну, я надеюсь, что на следующем уроке ты меня не подведёшь, Кирюша". Повторить фокус на следующем уроке Кирилл не смел — он всерьёз боялся, что ситуация повторится.

Взрослые душили вниманием и любовью; в таких случаях дети обычно удирают к сверстникам, но со сверстниками Кириллу было не легче. К нему навязывались в друзья и заискивали; если бы Кирилл знал, что навязываются и заискивают из-за денег отца, было бы легче, но причина крылась не в деньгах. В нём самом. Рядом с ним было хорошо — и тех, кому было хорошо, не интересовало, что чувствовал он сам.

Кирилл не дрался.

Чтобы подраться, он, вероятно, должен был подойти к кому-нибудь и дать ему в глаз. Но у Кирилла не хватало характера; он просыпался в холодном поту, когда ему снилось, что он так и сделал, а гопник Лось, успевший отдуть не по разу всех кирилловых одноклассников, расплывается в идиотской улыбке и спрашивает: "Дёмин, а ты чего?"

На папу порой находил весёлый стих, и он предлагал Кириллу секцию по боксу, фехтованию, каратэ, но Кирилл упорно ходил в бассейн и на лёгкую атлетику — он чувствовал, что боевые искусства могут открыть ему что-то, совсем нестерпимое. К примеру, что его не сможет ударить спарринг-партнёр.

В этом круге благополучия было что-то мучительное, как духота. И напряжение нарастало, нарастало, ничем не разрешаясь — отвлекая от весёлых пустяков, отвлекая от планов на будущее, отвлекая от девочек, приятелей и подготовки к ЕГЭ.

Влюблённость Даши оказалась последней каплей. Кирилл провожал её домой, слушал её нежный щебет — о фильме, о каникулах, о каких-то книгах, тряпках, духах — о том, что она не поехала с мамой в Турцию, потому что Кирилл тоже никуда не поехал — а Кирилл шёл рядом и безнадёжно ждал, что вот-вот грянут громы небесные.

Должны были грянуть, наконец. Предчувствие было так сильно, что Кириллу казалось: воздух сгустился от духоты до удушья.

И грянуло.

Даша вдруг нервно обернулась раз, другой — и сказала:

— На нас смотрят.

Её хорошенькое личико перекосилось от гадливости, а Кирилл устыдился собственных неожиданных и приятных ощущений по этому случаю.

Он тоже обернулся — и увидел в сумерках, шагах в десяти, высокую тощую фигуру. Разглядеть подробности не вышло, но очевидно же было, что этот, следящий издали, не взрослый мужик, а парень плюс-минус их с Дашей возраста. Смотрит? Как интересно, с чего бы это он?

Как здорово, если это Дашин тайный воздыхатель, подумал Кирилл, а вслух сказал:

— Фигня какая-то.

Но в глазах Даши отчётливо отразились омерзение и ужас.

— Это маньяк, — сказала она вдруг севшим голосом. — Насильник. Или убийца, — и передёрнулась.

Её тон не допускал возражений. Кирилл снова обернулся.

Красноватый отсвет из окна или от фонаря обрисовал фигуру "маньяка", подошедшего поближе. И Кирилл понял, что всё не так просто.

Парень, следивший за ними, был чудовищно худ: куртка из чего-то, вроде истрёпанного и грязного брезента, и штаны, доношенные до последней степени, до бахромы внизу и сеточки на коленях, болтались на нём, как на вешалке — вдобавок Кириллу показалось, что левый рукав куртки парня пуст. Обут незнакомец был в ботинки на босу ногу, разбитые до такой степени, что на одном из них отходила подмётка, открывая голые пальцы парня, если он делал шаг. Но не в одежде дело, хотя рядом с владельцем такого костюма любой бомж показался бы щеголеватым. Волосы незнакомца, тёмные, длинные и грязные, закрывали лоб — а его лицо Кирилла просто потрясло.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});