Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

ракушками и белым гравием, почти полностью заросла ползучими сорняками и заячьим ячменем. «Я не знаю почему, честно, не знаю, отчего за кладбищем не следят, — бормотала Иоланда, — но я поговорю с ними, обещаю. Сейчас денег вроде бы стало больше, может, они собираются и кладбищем заняться, это лишь вопрос времени… Нет, я правда не знаю, я ни в чем не виновата!»

Чуть поодаль из-за дерева показалась какая-то фигура, наверное, этот человек прятался за растущим возле старого склепа деревом — впрочем, нет, это просто тень, должно быть, тень, за таким тонким деревом никому не скрыться.

Сердце у Иоланды колотилось, но она обошла вокруг склепа и никого не обнаружила.

«Вот глупость! Сущая глупость!» — воскликнула она.

Мертвецы будоражили ее сознание. Она ощущала их раздражение, их сонное неприязненное любопытство: кто она? Кто из нас — она? Когда она была совсем ребенком, они всей семьей гораздо чаще ходили на кладбище, в хорошую погоду — каждое воскресенье: косили траву на могилах, сажали однолетние растения — герань, бархатцы, — а Иоланде и остальным детям давали особые поручения. Иоланде запомнилось, как она обирала тлю с роз — прекрасных крупных роз, белых, красных и желтых. (Но куда же подевались все розы? Теперь здесь растут лишь высокие вьюнки, одичавшие, с маленькими слабыми лепестками.) Одуванчики, ползучка, ячмень, дикий овес, горько-сладкий паслен с крохотными красными ягодками. И разумеется, золотарник, особенно у ограды — он вымахал футов пять в высоту. Куриное просо уже осыпалось и пожухло. Более свежие могилы были в относительно пристойном состоянии, но даже здесь герань начала сохнуть, глиняные горшки потрескались и упали, воткнутые в землю американские флажки выцвели и растрепались. «Ох, я не знаю, почему так, — шептала Иоланда, — но я не виновата! Я завтра вернусь и приведу всё в порядок, обещаю. Не сегодня, сегодня я ужасно устала, но завтра непременно приду. И сперва я займусь даже не могилами тех, кого знала — дяди Лоренса, например, или двоюродной бабушки Ады, — я начну с самых старых, с дальнего угла, с детских могилок, я положу на них цветы, как же жаль, что я не могу их назвать по имени…»

Сзади послышался какой-то звук, похожий на сдавленный смешок. Она обернулась и заморгала.

Никого. И ничего.

Откуда-то выпорхнули два поползня — уселись на платан и принялись клевать кору. Хотя Иоланда не сомневалась, что слышала только птиц, она громко и смело спросила:

— Альберт, это ты? Или ты, Джаспер? Гарт?..

Нет, убегать с кладбища она не станет — Иоланда не торопясь прошлась по дорожке и остановилась возле большого мавзолея недалеко от главного входа. Он зарос плющом, а некогда цветные глаза у четырех охраняющих вход ангелов поблекли, однако выглядело сооружение по-прежнему внушительно. Пятнадцати футов высотой, с изящными коринфскими колоннами, высеченными из белого итальянского мрамора…

Мавзолей был построен по заказу и под руководством прапрадеда Рафаэля… Иоланде когда-то говорили, как зовут странного бога с шакальей головой, охранявшего мавзолей, но его имя она позабыла. За прошедшие годы его скульптура будто бы уменьшилась, разве что грубая ухмылка сделалась еще более похотливой. «Ты тоже вроде ангела, да? — прошептала Иоланда. — Хорошо, что я не буду лежать здесь, рядом с тобой».

На самом деле, в мавзолее Рафаэля было еще немало места. Даже предостаточно. Сколько было в этом горькой иронии, как же расстроился бы старик, узнав, что в мавзолее никто, кроме него самого, не упокоился! Да и сам Рафаэль (как поговаривали) лежит там не целиком. (В семье бытовала легенда, в которую Иоланда ни секундочки не верила, будто барабан времен Гражданской войны, выставленный на площадке главной лестницы — ею уже давно не пользовались, — был обтянут кожей прапрадедушки Рафаэля! Согласно последней воле свихнувшегося старика, его наследники должны были снять с него кожу и, как следует обработав, обтянуть ею барабан, а в барабан этот бить, созывая семью к ужину или что-то в этом роде… Такие нелепые россказни Иоланда старательно скрывала от подруг, боясь, что они сочтут, будто ей присущи такие же странности, как и ее родственничкам.) Но по крайней мере часть тела Рафаэля покоилась здесь, в мавзолее. Возможно, он ощущал присутствие Иоланды и хотел побеседовать с нею… Или он пребывал в вечно мрачном расположении духа оттого, что планы его пошли прахом?..

— Мне очень жаль, — проговорила Иоланда, — надеюсь, крысы внутрь не пробрались — ведь тебе и деваться некуда. — Она прижала лоб к мрамору, чувствуя его приятную прохладу. (У нее разболелась голова, а мрамор унимал боль. Или боль, наоборот, навалилась на нее от этого прикосновения?..) — У тебя здесь надо прибраться. Такая красивая резьба, а птицы ее совсем испортили, хорошо, что ты этого не видишь! И зря, наверное, ангелов сделали с цветными глазами, они от этого выглядят… Слегка чокнутыми, как будто сейчас подпрыгнут и улетят.

Великие планы Рафаэля не увенчались успехом, это Иоланда знала. Он хотел стать губернатором штата… Или сенатором… Или даже выше метил — в вице-президенты, а то и в президенты. Президент Соединенных Штатов! И разумеется, миллионов долларов ему было мало — Рафаэлю вечно хотелось больше, хотелось стать первым миллиардером в этой части света. Как предполагала Иоланда, ему хотелось восхищения. И еще она радовалась, что он умер за много десятилетий до ее рождения. Ей и нынешних Бельфлёров хватает.

Прабабка Эльвира как-то раз сказала, что таких бедолаг, как ее свекор Рафаэль, еще поискать: его близкие будто в воздухе испарялись. В конце концов в дорогостоящем мавзолее хоронить стало некого. (Его родители, Иедидия и Джермейн, уже давно покоились в собственной могиле под красивым гранитным надгробием высотой восемь футов — перезахоронить их в новом мавзолее он не мог. А перезахоронить Бельфлёров, погребенных далеко за озером, на окраине Бушкилз-Ферри, ему и в голову не приходило — всех их убили во сне, в их собственных кроватях, когда его еще и на свете не было. Такая подлость вызывала у него гнев не только потому, что убили членов его семьи, причем убили их презренные трусы под покровом ночи, а оттого… оттого что он считал это событие несмываемым позором. Эта резня — как ее ни толкуй — была поражением Бельфлёров.)

Как же грустно, думала Иоланда, обходя