Мемуары. 50 лет размышлений о политике - Раймон Арон

Теперь — о другом упреке: что якобы я не уделял достаточно места в своих «Хрониках» преследованиям евреев. Простой аргумент побуждал меня относительно отстраненно глядеть на законы 122 (но отнюдь не на практику) Виши. Если немцы выиграют войну, то евреи исчезнут во Франции и в Европе. Если немцы проиграют войну, то статус евреев долго не проживет, испарится вместе с войной. Остаются облавы, которые проводила французская полиция по приказам немецких оккупационных властей. Остается участь всех евреев, оказавшихся в концлагерях, от Дранси до Освенцима. Мы знали, что оккупационные режимы были очень непохожими друг на друга в различных странах, с запада до востока. Расовые воззрения Гитлера определяли в основном оккупационные порядки. В целом на Западе, особенно во Франции, школы, лицеи, университеты работали почти нормально. В Польше оккупанты запрещали высшее образование, поскольку славяне считались низшим народом, должны были уступить свою землю Herrenvolk — «народу господ» — или трудиться на этой земле под надзором и во славу своих хозяев. Мы были осведомлены и о действиях борцов Сопротивления, и о репрессиях гестапо, и о депортациях евреев. Но в какой степени службы Свободной Франции в Лондоне осознавали, что пересылка евреев на Восток имела значение, отличное от депортации участников Сопротивления, схваченных гестаповцами? В Лондоне говорили вполголоса, неопределенно о самоубийстве двух руководителей Бунда[96], пожертвовавших своей жизнью ради того, чтобы привлечь внимание мира к геноциду, разворачивавшемуся на востоке Европы, при молчании двух деятелей (исключая Папу), которые могли говорить, — Уинстона Черчилля и Франклина Д. Рузвельта.

Но если бы мы обладали необходимой информацией, то могли ли ее использовать на страницах «Франс либр»? Журнал не подвергался цензуре, мы практиковали нечто вроде самоцензуры. Наше издание не скатывалось к Greuelpropaganda, «ужас-пропаганде», используя выражение, которое немцы придумали в 1914 году для изобличения союзнической пропаганды, обвинявшей их в зверствах. Мы считали доказанными мерзости гитлеровского режима, гестапо и его дел. Что касается прочего, то в подробности мы не входили. В 1944 году, после освобождения Франции, я более не участвовал в работе редакции журнала. Мне ничего не было известно или ничего не хотелось знать о «последней тайне»[97]. Я пишу «ничего не хотелось знать», испытывая угрызения совести; кажется, я вспоминаю о намеках в газетах на то, что некоторые советские люди отказывались возвращаться на свою родину.

И сегодня сомнение гложет меня. Что знали мы, будучи в Лондоне, о геноциде?[98] Говорили ли об этом английские газеты? Если да, то высказывались ли предположения или утверждения? На уровне ясного сознания мое восприятие сводилось примерно к следующему: концентрационные лагеря были проявлением жестокости, там командовали надсмотрщики, отобранные не из политических заключенных, а из уголовников; многие в них умирали. Но газовые камеры, фабричные методы умерщвления человеческих существ — признаюсь, я не мог себе этого вообразить, а не мог вообразить постольку, поскольку не знал о них.

Несколько лет назад в одной телепередаче Жак Аттали обвинил довоенные поколения в том, что они из-за своей глухоты и слепоты ничего не предвидели, ничего не попытались сделать, чтобы выковать свою судьбу и избежать участи, которую им уготовили нацисты. Меня ранило это обвинение, выдвинутое скорее против целого поколения, чем против меня лично. Отсутствие средств и связей не позволило мне сделать многое для немецких евреев, но некоторым из них я помог; Ханна Арендт не забыла скромных услуг, которые я смог ей оказать; вместе с моими друзьями я понял, что после 1933 года в гитлеровской Германии более не оставалось места для евреев. Будучи «ассимилированным», я тем не менее презирал «израэлитов» 123, которые на евреев, бежавших из Германии, смотрели лишь как на «бошей», как на тех, кто дает повод для нового проявления антисемитизма (или является его причиной). Я ответил гневным посланием одному из моих товарищей по Französisches Akademiker Haus, когда он написал мне, что закон, направленный против последней волны иммигрантов из Польши, которые еще не ассимилированы, сам по себе приемлем, он вроде бы позволит уберечь еврейскую общину, укоренившуюся десятки, если не сотни лет назад. Попытки французских израэлитов отделить собственную судьбу от судьбы «polaks» вызывали у меня отвращение. Но даже у гитлеровцев я не предполагал наличие идеи Endlösing, «окончательного решения», то есть хладнокровного убийства миллионов мужчин, женщин и детей. Кто бы осмелился предвидеть, что такую чудовищную операцию осуществит народ высокой культуры? Могут сказать, что цена коллективизации деревни в Советском Союзе — еще большее количество смертей. Но исступление тирана, вознамерившегося силой преобразовать сельский мир обширной империи, аграрная коллективизация как проект партии-идеолога все же поддавались разуму нормального человека, европейца 30-х годов. Что же касается проекта осуществления геноцида, то мне не удается упрекнуть себя в том, что я не смог представить в своем воображении такой замысел и ничего не написал о нем на страницах «Франс либр».

После того как было подписано перемирие 124, министры французского государства, в том числе настроенные наиболее антигермански, должны были ожидать подходящего момента, чтобы вновь взять в руки оружие, момента, когда бы это оружие смогли им дать союзники. Но большинство этих людей обманулись, прежде всего неверно оценив природу продолжавшейся планетарной войны; они замыслили подписать мирный договор с гитлеровской Германией до окончания военных действий. Точно так же они ошиблись в том, что касалось хода событий, внушив себе иллюзии относительно проектов Гитлера и веса Франции во время военных действий или в конце войны.

Перемирие не обязывало этих политиков выдвигать лозунг Национальной революции и еще менее — выступать с инициативой принятия статуса евреев. Глядя из Лондона, я предпочитал думать, что самые отвратительные заявления и действия Виши были следствием давления «победителей», а не выражением воли руководителей французского государства. Документы, ставшие известными сегодня, делают уже невозможной такую интерпретацию, по крайней мере в большинстве случаев. Антианглийская, антисоюзническая, антисемитская пропаганда выражала предрассудки и пристрастия адмиралов, контрреволюционных интеллектуалов, фашистов или полуфашистов, которых поражение сблизило в их ненависти, если не в чаяниях. Развернув такую пропаганду, вишисты отнюдь не подготовили французов к возобновлению борьбы, но обрекли себя на изоляцию, символом и выражением абсурдности которой стало самоубийство флота 125 в Тулоне.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});