Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Дух славных дней вошел в этого неизвестного человека в роковую минуту; Камбронн отыскал это знаменитое слово битвы при Ватерлоо, как Руже де Лиль отыскал «Марсельезу», по наитию свыше. Порыв божественной бури коснулся этих людей, они дрогнули, у одного вылилась великая песня, у другого — вырвалось это ужасное восклицание. Камбронн бросает это слово титанического презрения не только всей Европе от имени империи, — этого мало; он бросает его прошлому от имени революции. В Камбронне чувствуется душа былых гигантов. Словно слышишь восклицание Дантона или рык Клебера*.

В ответ на слово Камбронна английский голос воскликнул: «Пли!», батареи сверкнули, холм затрясся, все чугунные пасти сразу изрыгнули последний страшный залп картечи, появилось необъятное облако дыма, слегка побелевшее от лунного света, и, когда рассеялось облако, — все исчезло. Эта грозная горсть была истреблена, гвардии не стало. Четыре стены живого редута лежали распростертые, — тут и там пробегала дрожь между трупами; вот как французские легионы, более великие, нежели римские, пали на плато Мон-Сен-Жан, на земле, измокшей от дождя и крови, среди темных нив, в том месте, где теперь каждый день в четыре часа утра проезжает, весело посвистывая и стегая свою лошадку, Жозеф, который возит почту в Нивелль.

XVI.

Quod libras in duce?[23]

Сражение при Ватерлоо — загадка. Загадка такая же темная как для тех, кто его выиграл, так и для тех, кто его проиграл. Для Наполеона это была паника [24]; Блюхер видит в нем один огонь, Веллингтон в нем ровно ничего не понимает. Взгляните на донесения. Бюллетени смутны, комментарии запутанны. Одни сбиваются, другие заикаются, Жомини* делит сражение при Ватерлоо на четыре этапа; Мюффлинг* видит в нем три; Шаррас — хотя в некоторых случаях мы и не соглашаемся с ним, — один охватил своим орлиным взглядом характерные очертания этой катастрофы человеческого гения в борьбе с божественным предопределением. Все историки как будто ослеплены и среди ослепления ходят ощупью. Действительно, это был грозный день, разрушение военной монархии, которое, к великому изумлению европейских королей, увлекло за собой все королевства, — падение силы, прекращение войны.

В этом событии, носящем печать сверхъестественной неизбежности, доля людей ничтожна.

Отнять Ватерлоо у Веллингтона, у Блюхера — значит ли это отнять что-нибудь у Англии и у Германии? Нет. Ни о славной Англии, ни о величественной Германии не может быть и речи в вопросе о Ватерлоо. Благодаря Богу народы велики независимо от печальных событий войны. Ни Германия, ни Англия, ни Франция не держали мечей в ножнах. В эту эпоху бряцания мечей кроме Блюхера у Германии есть Шиллер, у Англии кроме Веллингтона есть Байрон. Обширная заря мысли свойственна нашему веку, и в этой заре Англия и Германия сияют лучезарным светом. Они величественны, потому что мыслят. Поднятие ими уровня цивилизации нераздельно с ними — оно происходит от них самих, а не от случайности. Величие их в XIX веке проистекает не из Ватерлоо. Только одни варварские народы быстро растут после победы; это как временное разлитие потока после бури. Цивилизованные народы, в особенности в наши времена, не поднимаются и не падают благодаря удаче или неудаче полководцев. Их вес в истории человечества зависит от более важных событий, нежели сражение. Слава богу, их честь, их достоинство, их просвещение, их гений не номера, которые герои и полководцы, как игроки, вытягивают на лотерее сражений. Часто бывает, что сражение проиграно, прогресс завоеван. Поменьше славы, побольше свободы. Барабанный бой умолкает, разум поднимает голову. Это игра, в которой выигрывает тот, кто проиграл. Итак, будем говорить о Ватерлоо хладнокровно, обсуждая его с двух сторон. Воздадим случаю, что принадлежит ему, а Богу, что принадлежит Богу. Что такое Ватерлоо? Победа? Нет. Это игра в кости, выигранная Европой, оплаченная Францией.

Не очень-то стоило ставить там льва.

Ватерлоо, впрочем, самое странное столкновение в истории. Наполеон и Веллингтон — это не враги, а контрасты. Никогда еще Бог не сводил вместе такие разительные противоположности. С одной стороны, точность, прозорливость, геометрия, расчет, обеспеченное отступление, заготовленные запасы, упорное хладнокровие, невозмутимый метод, правильная стратегия, тактика, уравновешивающая батальоны, резня, сдержанная дисциплиной, война с часами в руках, старая классическая храбрость, безусловная правильность; с другой стороны, какое-то ясновидение, дар предугадывания, военная оригинальность, нечеловеческий инстинкт, пронзающий взор, взор орла и сила грома небесного, изумительное искусство, соединенное с презрительной пылкостью, — все тайны глубокой души; сами реки, равнины, леса, холмы призваны повиноваться велениям деспота, который доходит до того, что пытается подчинить себе само поле сражения: это вера в звезду, смешанная со стратегическим искусством. Веллингтон был Баремом войны, а Наполеон — ее Микеланджело, и на этот раз гений был побежден расчетом.

С обеих сторон кого-то ожидали. Успех выпал на долю того, кто точнее рассчитал. Наполеон ждал Груши; он не явился. Веллингтон ждал Блюхера; он прибыл.

Веллингтон — это классическая война, берущая реванш. Бонапарт на взлете своей славы встретил ее в Италии и победоносно сокрушил. Старая сова бежала перед юным ястребом. Старая тактика была не только поражена, но и оконфужена. Кто был этот двадцатишестилетний корсиканец, этот великолепный невежда, который, имея против себя все, — без провианта, без запасов, без пушек, без обуви, почти без армии, с горстью людей против громадных масс, кидался на европейскую коалицию и нелепо, невозможным образом выигрывал сражения? откуда вырвался этот грозный безумец, который, почти не переводя дыхания, с одними и теми же силами, сокрушил в прах одну за другой пять армий императора германского, опрокинул Болье* на Альвинци*, Вурмсера* — на Болье, Меласа* — на Вурмсера, Макка* — на Меласа. Военная академия предала его отлучению. Отсюда возникла непримиримая вражда между старым цезаризмом и новым, вражда между вышколенной саблей и огненным мечом, вражда между шахматной доской и гением. 18 июня 1815 года было сказано последнее слово этой борьбы и под Лоди*, Монтебелло*, Мантуей*, Маренго*, Арколе*, было начертано: «Ватерлоо — триумф посредственностей». Судьба допустила эту иронию. На закате своей славы Наполеон увидел перед собой помолодевшего Вурмсера. Действительно, чтобы получить Вурмсера, достаточно побелить волосы Веллингтона.

Ватерлоо — великая битва, выигранная посредственным полководцем.

Чему надо удивляться в сражении при Ватерлоо — так это Англии, английской стойкости, английской решимости, английскому хладнокровию; всего достойнее удивления* в этом бою была сама Англия; не ее полководец, а ее армия.

Веллингтон с черной неблагодарностью заявляет в письме к лорду Бетгёрсту, что его армия — армия, сражавшаяся 15 июня 1815 года, — «отвратительная армия». Что думает об этом мрачная груда костей, зарытых в земле Ватерлоо?

Англия была слишком скромна в отношении Веллингтона. Возвеличить таким образом Веллингтона — значит умалить Англию. Веллингтон такой же герой, как и всякий другой. Но что было действительно величественно — это его серые шотландцы, эта конная гвардия, эти полки Метланда, эта пехота Нака и Кемпта, эти горцы, играющие на волынке под градом картечи, эти батальоны Рейланда, эти рекруты, едва умеющие владеть мушкетами и устоявшие против старых вояк Эсслинга* и Риволи*. Веллингтон отличался стойкостью, то была его заслуга, и мы ее не оспариваем; но последний из его пехотинцев и его всадников был так же стоек, как он сам. Железный солдат стоит железного герцога. Что касается нас, то вся наша похвала принадлежит английскому солдату, английской армии, английскому народу. Если есть трофеи в этом сражении, то ими обязаны Англии. Колонна Ватерлоо по справедливости должна была бы вместо изображения одного человека возвести к небесам статую целого народа.

Великая Англия, может быть, придет в гнев от того, что мы говорим здесь. После своего 1688 года* и после нашего 1789 она еще сохранила феодальную иллюзию. Она верит в наследственность и в иерархию. Этот народ, которому нет равного в могуществе и славе, ценит себя как нацию, а не как народ. Что касается народа, то он охотно подчиняется лорду. Как рабочий, англичанин позволяет презирать себя, как солдат — он дает бить себя палкой.

Известно, что после Инкерманского сражения* сержант, который, очевидно, спас всю армию, не мог быть упомянут лордом Рагланом*, так как английская военная иерархия не дозволяет включать в рапорты героев ниже офицерского чина.

Чему мы удивляемся больше всего в сражении при Ватерлоо — так это изумительному искусству случая. Ночной дождь, Гугомонская стена, Оэнский овраг, Груши, не услышавший пушек, проводник, обманувший Наполеона, проводник, показавший правильный путь Бюлову, — вся эта цепь событий чудесно проведена.