Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

XIII.

Катастрофа

Бегство позади гвардии было повальным.

Армия вдруг подалась со всех сторон сразу — у Гугомона, Ге-Сента, Папелота и Планшенуа; вслед за криками: «Измена!» раздалось: «Спасайся!» Армия, приходящая в расстройство — это как оттепель. Все подается, лопается, трещит, валится, сталкивается, спешит, кидается в стороны. Невообразимое расстройство. Ней берет у кого-то лошадь, вскакивает на нее без шляпы, без галстука, без шпаги, становится поперек Брюссельского шоссе, останавливает и англичан, и французов. Он старается удержать армию, зовет, осыпает ее ругательствами, цепляется за бегущих. Но его не слушают, солдаты бегут с криками: «Да здравствует маршал Ней!» Два полка Дюрюта мечутся взад и вперед как ошалелые, между сабель уланов и залпов бригад Кемита, Беста, Пака и Риландта; самая худшая свалка — это бегство; друзья убивают друг друга; эскадроны и батальоны разбиваются один о другой и рассеиваются — это страшная пена битвы. Лобо на одном крыле, Рейлль на другом — увлечены потоком. Тщетно Наполеон делает заграждения при помощи остающейся у него гвардии; тщетно он тратит на последнее усилие свои запасные эскадроны. Кио отступает перед Вивиеном, Келлерман — перед Ванделером, Лобо — перед Бюловом, Моран — перед Пирхом, Домон и Сюбервик — перед принцем Вильгельмом Прусским. Гюйо, который повел в атаку эскадроны императора, затоптан английскими драгунами. Наполеон галопом скачет вдоль рядов беглецов, увещевает их, грозит, умоляет. Все уста, кричавшие утром: «Да здравствует император!», теперь безмолвствуют; его почти не узнают. Вновь прибывшая прусская кавалерия кидается на них, разит, рубит, убивает, истребляет. Конная артиллерия сталкивается; упряжные лошади бесятся, солдаты обоза распрягают лошадей и спасаются на них, фургоны, опрокинутые колесами кверху, загромождают дорогу, что еще усиливает резню. Люди давят друг друга, топчут мертвецов и живых. Руки рубят напропалую. Беспорядочная толпа наводняет дороги, тропинки, мосты, равнины, холмы, долины — все это переполнено обращенной в бегство сорокатысячной массой. Крики, отчаяние… ранцы и ружья летят в рожь, дорогу расчищают саблями — нет больше ни товарищей, ни офицеров, ни генералов — остается один невообразимый ужас. Цитен рубит французов вволю. Львы превращаются в зайцев. Вот что такое бегство.

В Женапе попробовали остановиться, выстроиться в ряды, Лобо собрал до трехсот человек. Устроили баррикады при входе в селение, но при первом же залпе прусской артиллерии все снова пустилось бежать, и Лобо был взят в плен. До сих пор остались следы этого залпа картечи на ветхом кирпичном домишке по правую сторону дороги и некотором расстоянии от входа в Женап. Пруссаки с яростью накинулись на Женап, гневаясь, что им так легко досталась победа. Погоня была чудовищная. Блюхер приказал пленных не брать. Рагэ подал мрачный пример, пригрозив смертью всякому гренадеру, который приведет к нему прусского пленного. Блюхер перещеголял Рагэ. Генерал молодой гвардии, Дюгем, прижатый к дверям одной женапской гостиницы, отдал свое оружие гусару, тот взял оружие и убил пленного. Победа закончилась избиением побежденных. В качестве историка мы вынуждены признать: старик Блюхер обесчестил себя. Это зверство переполнило чашу бедствия. Отчаянная, беспорядочная толпа бегущих промчалась через Женап, через Катр-Бра, промчалась через Гассели, через Фран, через Шарлеруа, через Туин и остановилась лишь на границе. Увы! И кто же бежал таким образом? Великая армия. И это смятение, этот ужас, эта гибель величайшей храбрости, когда-либо удивлявшей историю, — неужели все это было так, без причины? Нет. Тень Божьего перста падает на Ватерлоо. Это роковой день. Нечеловеческая сила создала его. Оттого-то в ужасе преклонились эти головы; оттого-то все эти великие души сложили оружие. Победители всей Европы пали сокрушенные, они оказались бессильны, они ощущали присутствие чего-то грозного и таинственного. Hoc erat in fatis [21]. В этот день будущее человеческого рода изменилось. Ватерлоо — это великий поворот XIX века. Исчезновение великого человека было необходимо для наступления великого века. И это дело приняло на себя существо, которому не возражают. Паника героев легко объясняется. В сражении при Ватерлоо промчалось не облако, а метеор. Тут видно присутствие Бога.

Когда сгущался мрак ночи, Бернар и Бертран в поле близ Женапа поймали за полу сюртука человека растерянного, задумчивого, сумрачного; увлеченный туда потоком общего бегства, он слез с лошади, взял в руку уздечку и с растерянным взором одиноко возвращался к Ватерлоо. То был Наполеон, пытавшийся идти вперед, великий лунатик своей разрушенной мечты.

XIV.

Последнее каре

Несколько каре гвардии, неподвижные среди потока общего бегства, как утесы среди волн, держались до вечера. Настала ночь, а с нею смерть; они ждали, когда опустится над ними этот двойной мрак и, непоколебимые, окунулись в него. Каждый полк, отделенный от другого и не имея более никакой связи с армией, умирал сам по себе. Для этого последнего дела они заняли позиции частью на Россомских высотах, частью на равнине Мон-Сен-Жан. Там, покинутые, побежденные, грозные — эти мрачные каре умирали страшной смертью. В них умирали Ульм*, Ваграм*, Иена*, Фридланд*.

В сумерках, около девяти часов вечера, у подошвы горы Сен-Жан оставалось еще одно каре. В роковой долине, у подножия склона, на который взбирались кирасиры и который теперь наводнен был английскими войсками, под перекрестным огнем победоносной неприятельской артиллерии, под страшной тучей снарядов — это каре продолжало бороться. Им командовал неизвестный офицер, некто Камбронн. При каждом залпе каре таяло и отбивалось. Оно отвечало на картечь пулями, все теснее смыкая свои ряды. Вдали беглецы, останавливаясь минутами для отдыха, слышали во мраке раскаты этого грома, постепенно ослабевавшие.

Когда легион превратился в горсть людей, когда ружья, истощив пули, стали простыми палками, когда груда трупов стала больше кучки живых, победители ощутили какой-то священный ужас вокруг этих благородных умирающих воинов, и английская артиллерия умолкла, точно переводя дыхание. То был как бы отдых. Сражающиеся увидели вокруг себя рой каких-то призраков, силуэты людей на конях, черный профиль пушек, беловатое небо сквозь колеса и лафеты; колоссальная мертвая голова, которую герои всегда видят сквозь дым, в глубине сражения надвигалась на них и смотрела им в очи. Во мгле сумерек они могли слышать, как заряжали орудия; зажженные фитили, светящиеся как глаза тигров в темноте, образовали цепь вокруг их голов; все фитили английских батарей приблизились к пушкам, и тогда, взволнованный, держа страшный момент на весу, английский генерал Кольвилль — другие говорят — Мэтланд, воскликнул: «Храбрые французы, сдавайтесь!» Камбронн отвечал им: «Merde!» [22]

XV.

Камбронн

Французский читатель требует уважения, поэтому нельзя повторять самое чудное слово, когда-либо произнесенное французом. Этот запрет вносит высокий элемент в историю.

На свой собственный страх и риск, мы переступим через этот запрет.

Итак, среди этих исполинов был титан — Камбронн.

Произнести это слово и потом умереть — есть ли что-нибудь более возвышенное? Ибо идти на смерть — значит умереть, и человек этот не виноват, если он остался в живых, когда вокруг него сыпалась картечь.

Сражение при Ватерлоо выиграл не разгромленный Наполеон, не Веллингтон, отступивший в четыре часа и доведенный до отчаяния в пять часов, не Блюхер, который вовсе не сражался; человек, выигравший сражение при Ватерлоо, — Камбронн.

Сразить таким словом гром, убивающий вас — это значит победить.

Бросить такой ответ в лицо смерти, сказать это судьбе, положить такое основание будущему льву, кинуть эту реплику ночному ливню, предательской стене Гугомона, Оэнскому оврагу, промедлению Груши, прибытию Блюхера, быть иронией могилы, потопить в двух слогах всю европейскую коалицию, превратить самое последнее слово в самое первое, придав ему блеск, свойственный Франции, дерзко завершить Ватерлоо карнавалом, соединить доблесть Леонида с вольностью Рабле, воспроизвести эту победу удивительным, пусть и неудобопроизносимым словом, потерять почву под ногами, но прославить себя в истории, после всей этой резни потешить любителей посмеяться — это колоссально. Это оскорбление грому, это достигает эсхилловского величия.

Слово Камбронна производит впечатление, — удара силой презрения; это взрыв агонии. Кто победил? Веллингтон? Нет. Без Блюхера он погиб бы. Блюхер? Нет, если бы Веллингтон не начал, Блюхер не мог бы закончить. Победил Камбронн. Этот человек, явившийся в последнюю минуту, этот неизвестный солдат, эта бесконечно малая единица войны, чувствует вдруг, что есть какая-то ложь в катастрофе, и в ту минуту, когда он разражается яростью, ему предлагают как на посмеяние — жизнь! Как не возмутиться? Вот они тут перед вами, все эти Юпитеры-громовержцы; у них сто тысяч победоносных войск, а за этими ста тысячами — миллион; их пушки с фитилями наготове зияют; они попирают пятой императорскую гвардию и великую армию, они сокрушили Наполеона, остался один Камбронн; для протеста остался один этот червь. Но он будет протестовать. Он ищет выражения, как другой ищет шпаги. У него пена у рта, и эта пена выражается этим словом. Перед этой победой, без победителей, один человек в отчаянии воспрянул; он подчиняется чудовищности этой победы, но признает и ее ничтожность, он плюет на нее и даже более; и подавленный численностью, силой, материей, он находит в душе своей одно слово! Повторяем: сказать это, поступить так, как он поступил, значит — стать победителем.