Сексуальная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно

В Аде проснулось любопытство. Бросив короткий взгляд на первую страницу, она была вынуждена признать, что видит характерный бабушкин почерк: длиннющие f с завитушками на концах и росчерки в конце фразы. В том, кто был автором дневника, сомневаться не приходилось – по крайней мере здесь Джиневра была права. И ещё в том, что чтение стоило отложить до более спокойного момента: уже четверть второго, если не поспешить, ресторан на холме закроется.

Сразу же после обеда нужно было бежать в университет: Аде – чтобы подать в секретариат документы на конкурс, Джиневре – чтобы попросить учебные планы интересных ей факультетов. Потом, ближе к вечеру, Ада обещала Дарии заскочить вместе с племянницей взглянуть на квартиру, где та как раз начала рисовать новый trompe l'œil. Не зайти нельзя: подруга обидится, да и Джиневре интересно посмотреть на её работу. И ещё за продуктами в супермаркет. Плюс в процессе всех этих хождений Ада собиралась улучить момент и объяснить Джиневре, почему Джулиано не спит дома и почему из этого не стоит делать трагедии.

Джиневра, как она и предвидела, не стала вдаваться в подробности, требовать объяснений или приставать с вопросом «И что же ты теперь будешь делать?», заметила лишь, что сожалеет, что Джулиано ей нравился и что она была бы не прочь ещё разок с ним увидеться. Ада была ей за это очень благодарна.

Дария настояла, чтобы они поужинали с ней и Микеле («На скорую руку без церемоний. Заодно будете избавлены от стояния у плиты и мытья посуды».), так что домой они вернулись только к половине одиннадцатого безумно уставшими. Дневник бабушки Ады ждал на кухонном столе. Они вопросительно переглянулись: может, отложить чтение до завтра? Нет, невозможно. Пока Ада заваривала кофе, Джиневра сходила в душ и натянула пижаму, потом отправилась умываться уже сама хозяйка дома. А потом, взяв с собой по чашечке кофе, они вдвоём устроились в двуспальной кровати, развалившись бок о бок на подушках и примостив дневник на Адиных коленях.

– Давай, тётечка, открывай скорее!

На форзаце была приклеена пожелтевшая фотография, погрудный портрет юной девушки: камера сфокусирована на лице, остальные детали слегка размыты. Сбоку виднелась выцветшая до сепии надпись – посвящение и дата: «Моему любимому отцу, 16 августа 1907 года». Ада сразу узнала карточку, потому что не раз видела такую же, только в рамке, стоящей на бабушкином комоде. Да и как тут забудешь, если пока они с Лауреттой были маленькими, их вечно занимал один странный момент: несмотря на короткие рукава пышного платья девушки, от шеи и до подбородка она была закутана в вышитый шарф, отороченный кружевом.

– Бабушка, у тебя что, горло болело? В августе так жарко, зачем тебе шарф? – поинтересовалась тогда Ада.

– Ах, этот! – беззаботно отвечала бабушка. – Это не мой, это фотографа.

– Кружевной шарф? У фотографа? И зачем он тебе его дал?

Ада всегда помнила, как бабушка рассмеялась и с необычным для неё терпением объяснила обеим девочкам, в чем дело.

Она рассказала, что в своё время фотосалоны больше напоминали театральные гардеробные: можно было выбрать не только фальшивый задник, но разные виды стульев, кресел или диванов, огромные подушки, гипсовые колонны, чтобы задумчиво упереть в них локоть, пальмы в горшках, рамы, из которых можно было выглянуть, мужские шляпы всех видов, от широкополой гарибальдийской калабрезы до китайского соломенного конуса и от цилиндра до тропического шлема... Многим нравилось фотографироваться в маске, как на карнавале: считалось, что это добавляет пикантности. Дамы же обычно предпочитали свои самые элегантные платья.

– Значит, этот шарф... – Лауретту не так просто было сбить с толку.

– Множество шарфов, чтобы подбирать их под одежду. Они предназначались для тех, кто не мог просидеть без движения несколько минут – а иначе фотография не получится.

– Несколько минут! Да фотограф щёлкнет меня максимум за полсекунды!

– Это сейчас, со всей той дьявольщиной, которую так любит Танкреди. А тогда выдержка была очень длинной. Стул клиенту ставили с подголовником (которого на снимке, конечно, не заметно), а когда и этого оказывалось недостаточно, фотограф привязывал тебя к нему за шею галстуком, если речь шла о мужчине, или шарфом, если о даме. На этой фотографии я как раз и привязана: ты разве не заметила, как высоко задран подбородок?

Девочки были поражены этой историей, решив, что в жизни не стали бы терпеть такие пытки ради чёткого снимка: они тогда были такими непоседами, что если заболевали, дядя Тан просил Армеллину покрепче обнимать их и прижимать к себе хотя бы пару минут – как иначе сунуть им термометр под мышку, чтобы измерить температуру?

Много позже Ада, посещая университетский курс, посвящённый портрету, и вспомнив про бабушкин шарф, решила поискать, нет ли на фотографии Дороти Кэтрин Дрейпер, первой запечатлённой объективом женщины (или второй, если считать, что Луна женского рода), признаков того, что её тоже привязывали к стулу. И действительно обнаружила между краем капора и воротником нечто напоминающее подголовник, не дающий шее двигаться. Собственно, благодаря этой детали она так хорошо и запомнила бабушкину фотографию.

Джиневра заворочалась: ей не терпелось начать читать. Но Ада при виде знакомого снимка вдруг засомневалась: а насколько законно то, что они собирались сделать, насколько корректно и уважительно по отношению к человеку, так тщательно скрывавшему свой дневник, что его никто никогда не видел? «Понравилось бы мне, например, если бы кто-то прочёл мой предназначенный исключительно для психоаналитика блокнот, куда я записываю сны? Имеем ли мы право раскрывать бабушкины тайны? Она ведь всегда так ревностно блюла неприкосновенность своей личной жизни!»

– Нет, – казалось, сверкнула глазами девушка на