Гарики из Иерусалима. Книга странствий - Игорь Губерман

Тут я просто не могу не сделать некое филологическое отступление, посетовав на бедность русского языка по части называния самых интимных частей нашего тела. Я не люблю слово «влагалище», но иного, к сожалению (не считая неформальной лексики), просто нет. В романах Миллера, свихнувших воображение уже доброго десятка русских писателей, то и дело употребляется слово «вагина» — оно мне нравится не больше. Кроме того, Миллер пользуется им так часто, что невольно возникает некий чисто трамвайный образ вагиновожатого, что действует нехорошо на уважение к писателю. Увы, иного слова нет, и да простят меня все гинекологи, что мне употреблять и далее придется слово из их рабочего словаря.

Итак, прелестная плясунья вытащила эту жуткую зеленую гирлянду и победно помахала ей, показывая публике, после чего стремительно упрятала во рту. Все это совершалось плавно и под музыку.

Я время от времени чуть оборачивался в задние ряды, чтобы хоть мельком посмотреть на лица зрителей — они были недвижны и бесстрастны. Разве что у японцев (или китайцев?) блестели на лицах капельки пота. Увлеченность наших мужчин (там было с половину нашей туристской группы) выдавала только снисходительная улыбка. В конце каждого номера, впрочем, зал дружно и нестройно аплодировал. А лично я изо всех сил бил в ладоши, чем шокировал, по-моему, своих спутниц, но мне и вправду было очень интересно, а я — зритель, не лишенный чувства благодарности.

Номер, что пошел затем, достоин был бы цирка — при условии, конечно, что туда бы не ходили дети. Медленно разоблачившись, тонкая и гибкая танцовщица вежливо уселась лицом к залу, аккуратно вставила себе свечу в это же заветное место, зажгла ее, нашарив сбоку спички, после чего принялась исполнять на круге виртуозные акробатические пируэты. Свеча не выпадала и не гасла. Почему-то этот гибкий живой подсвечник произвел на меня самое сильное впечатление — я извертелся по сторонам, ища сочувствия своему восторгу. Все, однако, были так невозмутимы, словно наблюдали это каждый день или умели делать сами. В стоимость билета, кстати, входили два бокала (вино или коньяк на донышке), а у меня (я опытный турист) было с собой во фляжке, что эстетической чувствительности всегда способствует.

Когда назавтра я с упоением пересказывал виденное другу Саше (он не пошел, поскольку видел это некогда и вообще пижон), то он в ответ мне снисходительно сообщил, насколько это детские игры по сравнению с Тайванем (или Индонезией), где танцовщица заправляет себе шарик от пинг-понга, после чего выстреливает шариком в мишень — и попадает. Ему это рассказывала дочка.

И пошла живая любовь. Три пары поочередно делали под музыку на вертящемся кругу то, что веками люди делали интимно и сокрыто от постороннего глаза. Слегка потанцевав, они раздевались, трогательно имитируя вожделение, после чего партнерша ртом помогала мужику придти в рабочее состояние (у одного это никак не получалось, и она помучилась с ним довольно долго, а он ерзал виновато, но не прекращал подтанцовывать), и он в нее медлительно вставлялся. Они изображали страсть в различных позах — большей частью обиходных и общепринятых, поскольку изощренность Камасутры не входила, очевидно, в планы режиссера. Актерские изыски мимики, которые так любим мы в кино, в обязанность им тоже не вменялись, поэтому совокуплялись они с лицами бесстрастными и отчужденными — как манекены. Только одна из них пригласила, видимо, в зал своих приятелей или соседей — они ютились где-то на галерке, — и она, когда партнер поставил ее на четыре точки, время от времени вскидывала голову, проверяя, видят ли знакомые ее сценический успех. Я мысленно прикинул, что за ночь каждая пара делает это раз десять-одиннадцать (поскольку каждый час), и также мысленно вздохнул о тяжести актерского труда моих коллег.

Потом пошел повтор, опять смотреть, как трахается бедная женщина со светящимся фаллическим столбом, было уже грустно, и мы все потянулись на улицу. Несколько туристов из нашей группы, смотревшие шоу с особенно снисходительными и скучающими лицами, остались на второй сеанс. Мы обсуждали виденное вяло, каждый думал о своем, а пожилая наша спутница сказала то как раз, о чем размышлял и я: увидь я это в молодости, медленно сказала она, я прожила бы свою жизнь во многом по-иному. А жена моя любимая Тата была полна такого омерзения, что я старался не смотреть в ее сторону (она заведомо отказывалась идти, мы ее просто уговорили), а когда мы пришли уже в гостиницу и она высказала мне все, что ощущала, я не выдержал и робко ее спросил:

— Ты со мной теперь никогда уже не будешь?

— Думаю, что нет, — грустно ответила жена.

Вот между этими двумя полюсами (Москва пятьдесят третьего и Амстердам двухтысячного) укладывается все, что слышал я от разных приятелей, переживал сам и с кем-то обсуждал. Мозаика историй про любовь (точней — о странностях любви) всплывает в моей памяти отрывисто и хаотично.

Был я некогда возмутительно молод и срывал, где ни попадя, цветы удовольствия. Только-только мне исполнилось двадцать пять, работал я инженером-электриком и был послан в Ленинград в командировку. Кинул чемодан я в однокомнатной квартире своего друга (о гостинице в те светлые годы мечтать было нечего), а вечером пошел к одной приятельнице, помня о бесчисленном количестве ее знакомых и надеясь, что судьба в ее лице пошлет ночлег. Попал я на прощальную пьянку. Уезжала она в отпуск, ее шумно провожали, я стремительно включился в общий треп, забыв почти о цели своего прихода, а спустя примерно час она меня позвала в коридор и нечто дивное мне сообщила жарким шепотом:

— Ты чистый Казанова, — сообщила мне она, — тихоней прикидываешься, а колешь девичьи сердца, как блюдечки.

Она была филологом, а от занятий каждый день техническими переводами лечилась вычурностью устной речи, так что я пока не удивился.

— Ты на ту блондинку, что сидит, тебя наискосок, почти ни разу и не глянул, а она на тебя глаз положила. Я в двенадцать уезжаю, можете здесь оба оставаться. Ну, ты счастлив?

Я хотел изобразить лицо бывалого мужчины, но оно меня не слушалось. Мы вернулись в комнату, блондинка в мою сторону даже не глянула, и я к ней тоже не подсел, но когда все ушли, она осталась. Была она знакомой знакомых моей приятельницы, а сюда приехала (врач-рентгенолог) на какие-то курсы повышения квалификации. Тут я прыснул и сказал, что попала она точно по адресу, — она зарделась, но не удержалась от смеха, и ледок от необычной ситуации растаял на глазах. Мы прожили дня три или четыре в огромной и насквозь пустой коммунальной питерской квартире (все куда-то расползлись на лето), и нам было очень хорошо. А ночью мы, не одеваясь, ходили на кухню и варили себе кофе в огромной оловянной кружке — из таких пили солдаты в кинофильмах моей юности. Я в те годы был заядлый кофейник — знал сорта, сам молол зерна, потому-то и запало в память необычное название купленного на ближайшем углу кофе — «Плантейшен». Я в Москве не знал такого. Но о том как раз и речь.

Расстались мы, как и сошлись, спокойно и взаимно благодарно, даже адресами, как мне помнится, не обменялись. Образ двух весенних птичек, слетевшихся на общей ветке, как нельзя точнее передал бы ту ситуацию. И большее, пожалуй, удивление, чем от доставшихся трех ночей случайной близости, осталось у меня от вкуса кофе, который я в Москве не видел ни разу, хоть ходил специально в тот известный некогда кофейно-чайный магазин на Кировской (теперь Мясницкой, как известно). Я спрашивал его в том магазине, продавцы недоуменно пожимали плечами, вскоре я о нем забыл — в такие годы жизнь мелькает очень быстро. А спустя лет пять (не менее) попал я снова в Питер, шел — почти бежал — на киностудию (опаздывал к редактору) и остановлен был густым кофейным запахом из магазина на углу возле Московского вокзала. На витрине прилавка я среди других обнаружил кофе «Плантейшен». Я его, по-моему, килограмм сразу купил, а горстку попросил мне помолоть. И позвонил редактору — он жил недалеко от студии и из дому еще не выходил.

— Старик, — сказал я ему, — давай свидимся у тебя дома. Мы сейчас будем пить кофе, лучше которого ты не пил в жизни. И я тоже не пил лучшего, поверь старому кофейнику.

— Голос у тебя скорей похож на старого чайника, — ответил многоопытный редактор. — Что-нибудь случилось? Я тебя жду.

И я приехал. Мы немедленно сварили кофе. И мне стало жутко грустно, ибо кофе был обычен, как обшарпанные стены кухни, где мы сидели. Я рассказал хозяину свою историю, и он, бывалый сукин сын, со снисходительной усмешкой выслушал меня. Потом он подошел к телефону, позвонил кому-то, я насторожился, чтоб обидеться, но он звонил какому-то знакомому гурману. А вернувшись, объяснил мне, что обычный кофе самого распространенного сорта — арабика — у них в Питере наименован почему-то как «Плантейшен», и моя восторженная память связана отнюдь не с кофе, что ничуть не умаляет моих вкусовых свойств. А я сидел, печалясь и размышляя, думал я о странностях любви, и редактору довольно быстро стало ясно, что за бутылкой следует бежать ему. Что он и сделал.