Гарики из Иерусалима. Книга странствий - Игорь Губерман

— Игорь, я тебе желаю главного — чтоб ты пережил это блядство!

Мы, по счастью, оба это пережили, с интересом обсуждая, когда виделись, иную форму наступившего в России блядства. Мы уехали, когда Разгону было восемьдесят лет.

И вышла его книга, общий вызвала восторг, он ездил в разные страны, выступал, был счастлив и все так же весел не по возрасту. Мы выпивали то в России, то в Израиле, похоже было, что ангел смерти попросту забыл о нем. А в это время стали появляться всякие как бы научные статьи, в которых прошлое усердно и самозабвенно бичевали кто ни попадя — особенно из тех, что мышками и червяками ранее отсиживались тихо, а то и были ярыми поборниками режима. А теперь он рухнул, и с самозабвенностью вчерашнего раба топтали эти борзописцы все подряд. Один из них (с ученой степенью историк) написал, что некогда Глеб Бокий (знаменитый чекист, убежденный палач и убийца, как они все тогда) устраивал вечеринки, на которых угощал именитых гостей собственными дочерьми. А на одной из дочерей его (погибшей очень рано) был женат когда-то молодой журналист Разгон. И было это более полувека тому назад. Но ложь есть ложь. И пачкание имени умершей лишь потому, что был таков ее отец, а нынче все было дозволено, Разгон счел подлостью. И праведное испытал негодование. А было ему в это время — девяносто лет! Будем точны — без четырех месяцев. Подробности мне рассказал Борис Жутовский, которого по давней дружбе Лев Эммануилович попросил быть шофером и секундантом. Они приехали в институт, где борзописец был научным сотрудником, и дождались в фойе его прихода. Лев Эммануилович спросил, откуда была взята эта ложь. Большой ученый, не сморгнув глазом, ответил, что читал это в деле Глеба Бокия. Вы лжете, ответил Лев Разгон, я это дело тоже видел, там всего четыре страницы, и никаких подробностей о частной жизни. Значит, я это где-то прочитал в другом источнике, ответил большой ученый. И получил от девяностолетнего старика две оглушительные пощечины. После чего, мелко петляя (выстрела он, что ли, ожидал?), этот здоровый зрелый мужчина кинулся бежать в глубь институтских коридоров. А Лев Эммануилович вернулся домой, и они распили с секундантом бутыль водки. Я убежден, что если на Божий суд будет предъявлен список сотворенного Разгоном добра и зла, то этот смертный грех реализованного гнева будет первым среди добрых дел.

Еще забавен дикий (ситуации не адекватный) гнев, который мы испытываем, стоя в любой очереди. Миша Туровский изумительный сочинил некогда афоризм: «Очередь подобна скорпиону — весь яд у нее в хвосте». Так вот, заметив некоего типа, который нагло — только собирается еще втереться! — мы испытываем дикий выброс в кровь адреналина. Я, признаться, думал раньше, что советская это у нас черта — от общей измочаленности организма в тех бесчисленных очередях, что довелось нам отстоять. Но нет! Такие вспышки острого и нескрываемого гнева выдают в подобной ситуации израильтяне, что бывалые советские пенсионеры переглядываются, сдержанно улыбаясь, — чистые английские лорды. Присмотревшись, можно обнаружить, что большинство этих разгневанных мужчин (и женщин — эти просто фурии в такой момент или скорей эринии — богини мести) никуда особо не торопятся. Тогда откуда таковой накал их гнева? Попранное чувство справедливости? (Точней — почти что попранное, ибо я ни разу не видал, чтобы попытка удалась.) Не знаю, право. Мне это тем более загадочно, что я, заведомо не торопящийся ничуть и никуда, испытываю это пакостное раздражение в такой же мере. Внешне я ничуть его не выдаю, однако же вскипание в себе зловещих соков с интересом и постыдно ощущаю.

Гнев несогласия, гнев оскорбленности, гнев бессилия… Так велико разнообразие причин, рождающих в нас вулканическое извержение эмоций, что древнееврейский совет — «гневайся тихо» — содержит, может быть, увещевание сперва остыть и удержать вскипающую лаву, чтобы позже предоставить волю действиям, обдуманным холодно и здраво. Только это очень трудно и слегка попахивает (ничего я не могу поделать со своим душевным обонянием) злодейством. Словно тень шекспировского Яго возникает в поле умственного зрения. Но я давно уже вполне научную выдвинул гипотезу, что внутри каждого из нас есть некий наш двойник, диктующий слова и поступки, полярные тому прекрасному образу себя, что мы в себе лелеем и храним. А имя я ему придумал — Альтер Яго. И первым всплеском наших чувств обязаны мы часто не себе, а именно ему. Поэтому всегда разумно обождать и присмотреться, кто же именно в нас возбурлил. Но если поступать по разуму, сказал мне внутренний мой голос, то в гавне по шею насидишься, остывая. Ибо Альтер Яго тоже не дурак.

Я набалагурил эти, в сущности, пустые рассуждения, наверняка ни в чем и никого не убедив. Но так как это не являлось моей целью, то, вероятно, я ее достиг. А раздражение, досада и негодование, которые почти что каждый день терзают нас по пустякам, — они, конечно, грех, но неминуемый, а значит — не чрезмерный.

Одну великолепную историю про гнев праведный и утоленный я приберег к концу. Ее мне как-то изложил приятель, это все случилось в сорок девятом году прошлого уже века. Тогда по всей империи отмечалось сто пятьдесят лет со дня рождения Пушкина, и все мероприятия носили обязательный характер. В частности, большая делегация различных деятелей культуры ездила по Грузии. И разработанный для них маршрут проходил через некое село, находившееся возле шоссе. Деятелей сельсовета строго-настрого предупредили, чтоб они придумали какую-нибудь приятную неожиданность, поскольку шашлыки, рога с вином и танцы были всюду. А в селе том жил немолодой и тихий человек, настолько внешностью напоминавший Пушкина, что дети, видевшие портрет поэта в учебниках, частенько бегали за этим человеком и кричали: «Пушкин! Пушкин!» — отчего он жутко злился, принимая это за дразнилку. Для бедняги соорудили трехметровый постамент из кирпича (повыше, чем у памятника Пушкину в Москве, — знай наших!), и, на этом постаменте стоя, должен был он прочитать для делегации высокий стих поэта «Кавказ подо мною». Для этой цели выделено было коричневое пальто председателя и его же зеленая фетровая шляпа — чтоб ее держать на отлете, словно бронзовый Пушкин в Москве. Небольшая трудность состояла в том, что этот средних лет грузин почти не знал русского языка, а те слова и фразы, которые он знал откуда-то, не совпадали напрочь с пушкинским словарным запасом. Но к нему приставили учительницу, и за месяц (все готовилось заранее) он выучил первые несколько строк. В назначенный день он по лестнице взобрался на постамент, а все село толпилось около. Но делегация задерживалась, по телефону сообщили, что в каком-то городке по соседству никак не могут остановить народные танцы. Пушкин попросился по малой нужде (поскольку прыгать было слишком высоко), ему снова принесли лестницу, он слез, сходил за угол, но неразумно ополоснул лицо в бочке с водой, отчего потекли сделанные жженой пробкой бакенбарды. Губы у него шевелились — он усердно повторял осточертевшие ему слова. Вдали на шоссе показались черные начальственные машины. Тут и обнаружилась трагедия: они не собирались останавливаться, а лишь чуть сбавили скорость, чтоб не раздавить толпившихся на шоссе сельчан. У всех на лицах выразилась жгучая обида. И в это время с высоченного постамента, словно горный орел, легко слетел Пушкин, чуть оскользнулся, не упав, и, не выпуская из руки зеленую фетровую шляпу, побежал за набирающими ход машинами.

— Кавказ подо мною, суки позорные! — кричал он. — Один в вышине, козлы вонючие! — кричал он, путая свой и пушкинский словарь. — Стою одиноко у края стремнины, я вашу маму ебал!

И рухнул на шоссе, безнадежно пачкая праздничное пальто председателя. Однако я уверен, что на его запачканном жженой пробкой лице блуждала улыбка сладостно утоленного гнева. О каком же смертном грехе может идти речь в таком кристально чистом случае?

О лени, матери пороков

С душой, заранее стесненной от неправедности всех моих суждений, все-таки хочу я сразу заявить, что написать собрался похвалу и панегирик лени. Сам я — очень крупный специалист по этой части, я магистр и гроссмейстер лени, эксперт и мастак, сачок и лодырь высшей пробы (а точнее — уже пробу ставить некуда). Если бы за лень давали премии или призы, я жил бы среди грамот, кубков и медалей.

В этой книге я пишу о себе все, что сам о себе думаю и знаю, и поэтому все те, кто думает обо мне хорошо, — ужасно огорчатся. Но и те, кто думает обо мне плохо, — огорчатся тоже, потому что плох я — вовсе не по ихней мерке.

Будучи бездельником обдуманно и с малолетства, я баклуши бил сознательно и с удовольствием. Я — праздный человек, но если вы услышали созвучие со словом праздник, то тем легче мне напомнить, насколько коротка наша жизнь и как душевно важно это время праздновать, а не скорбеть или усердствовать и надрываться. С холодным и спокойным уважением я отношусь к тем людям, что спешат и напрягаются, хотят успеть, достичь, взойти, заполучить, досрочно сделать и в большом количестве. Они того хотят, и дай им Господи. А мне это и даром ни к чему.