Роман о себе - Борис Казанов

Сам же Генка, стряхнув с себя землю с ее искушениями, был наповал свален любовью в рассказе «Москальво». Там Генка, ведя судно, высмотрел среди баб, загорающих в чем мать родила на полузасыпанных песком кунгасах, девчонку. Потом он пытается установить ее личность в поселке, и устанавливает-таки: «Она была худенькая, юная, совсем девочка. Смуглое ее лицо с выпуклым лбом, густые выгоревшие на солнце волосы, нежный свежий рот и раскосые глаза, - все это было лучше, чем надо… - «Я тебя в бинокль увидел, - сказал я. - У тебя родинка на этом месте, верно?» - «А ну тебя!» - захохотала она, и у нее было такое веселое милое лицо, что я тоже засмеялся: я прямо влюбился в нее с первого взгляда». Генка Дюжиков в нее влюбляется, как в ту дикую кобылку, но он, хваставшийся связью с дочкой повара: «Кто ее не охмуряет! Зато с плаванья приду, только моя будет…», - разве он, Генка, способен на такую жизнь? «Я видел, как она, вылетев в полосу лунного света, как наткнулась на него с разбегу, и проговорила, задыхаясь: «Не уходи… Генка», - и тут Колька и боцман Саня взяли меня за руки и посмотрели мне в глаза так, что я застеснялся вдруг, совсем обалдел и не знал, что ей ответить».

Критик Олег Михайлов в рецензии для «Советского писателя” почувствовал в рассказе «нечто иное, серьезное, если угодно, большое и настоящее, выражающее глубинные отношения между людьми», - я благодарен за такую оценку, но смысл как раз в противоположном: в необратимой утрате важных начал, хотя внешне как бы утверждается их приобретение. Другое дело, что потом, в море, это осознается в новой ипостаси, которую навеет удаление, - как в образе ледового миража! - оставляя незаживающие сердечные раны. Должно быть, от такой раны и погиб Колька Помогаев, став жертвой бедовой Любки, которая не сумела отличить его в бане от Генки Дюжикова.

Страдая за них, и что сам такой, я искал слова, чтоб выразить свои чувства: «наговор», набор неуправляемых, выстраиваемых в лексическом беспорядке слов; порой впадал в транс, нес тарабарщину: «и безо всякой связи подумал: сколько друзей растерял я по свету, сколько ребят увезли от меня во все стороны пароходы, я даже не знал, где они сейчас, и мысленно пожелал им, чтоб не утонули, и, значит, если кто-нибудь из нас хоть раз испытал что-то такое, то поймет и не осудит нас…» Я уже усвоил, что грамматический строй речи существует не только для того, чтоб грамотно выразить себя. Живой язык сообразуется с ритмом, который ему задаешь своим переживанием, волнением, тоской, токами крови… Вот и заработает тогда-то та-та-тайный передатчик обратной связи, а ты весь - тончайший улавливатель слов, единственно нужных тебе, и твоя антенна - кончик пера!

В крошечном рассказике «Мыс Анна», который Василь Быков назвал «родней «Постороннему» А.Камю, волна чувства, круша все препоны, устремляется с первого слова, без всякого оповещения. Стихия зачина, укладываясь в период почти из одной текущей до бесконечности фразы, построена на лунной фазе, на амплитуде движения, развития и затухания морской волны: «В Анне, в портовой забегаловке с кружевами пивной пены на земляном полу, с запахом гнили от винных бочек, в сутолоке и криках товарищей, с которыми Дюжиков вернулся с промысла, маленькая гадалка Аня предсказала ему скорую гибель, а он, засмеявшись, выхватил карту, которую девочка сжимала в худеньком кулачке, и, не посмотрев на нее, разорвал в клочки. А потом, вернувшись к столу, глядя через замутненное дыханием окно на застывшую бухту и стояночные огни судов, он вдруг подумал об этом всерьез - о той последней минуте, которая может наступить не сегодня, так завтра, и погаснет свет в очах, и вытечет из души вся боль и вся радость, как летний дождевой ручеек…»

Не знаю, остался ли Генка живой, перейдя на «Воямполку», несчастнейшую шхуну, когда ее в Сахалинском заливе захватили зыбучие пески. Это жуткое дело там, на мелководье: деревянное судно, проваливаясь между волнами, днищем цепляется за донный песок. Я описал в «Последнем рейсе «Моржа», как Вершинин с Батьком, - на руле сам Счастливчик! - проходят пески, не обращая внимания на буи, так как им нельзя доверять. Там в рулевой корифеи, величайшие моряки! - и то Вершинин, когда Батек начинает суетиться, обряжать его к смерти, а капитан недоволен местом погребения на песках, - тогда, изловчась, Вершинин раскровянил Батьку сопатку, - то есть и на «Морже» не все так гладко обошлось на песках. А на «Воямполке» вдобавок - дифферент, перекос от тюленьего жира. Шхуна завязла в песках, ее засосало до марсовой бочки еще раньше, чем явился спасатель «Атлас».

А я был уже на зверошхуне «Белек», среди людей, изломанных судьбой, избитых без пощады. Там и произошел случай с китом, который спал на воде, и мы на него наехали ночью на боте. Хорошо, что кит не открыл пасть, а только шевельнулся слегка, что было достаточно. Я не намерен больше шутить, так как увидел не промысел, а убийство зверей, и об этом я сказал, не покривив душой. По-видимому, хватит одного описания: «Между тем берег был уже совсем рядом и оттуда, заглушая рев прибоя, доносился храп спящего зверя. Они обошли остров с подветренной стороны и стали медленно подходить. Несмотря на то, что был отлив, вода стояла высоко, как это бывает в пору полной луны. Прибой разбивался на камнях, окатывая бот брызгами и пеной, и в темноте они долго искали узкость между осохших камней, чтоб пристать. Бот ударялся широким, обшитым железной рубашкой носом о камни, а люди прыгали на берег один за другим, исчезая в пене, оскальзываясь на мокрых, оклеенных водорослями камнях, а выше линии прибоя камни были сухие; рубчатые резиновые подошвы сапог прямо липли к ним. Они довольно быстро продвигались в темноте и минут через сорок добрались до гребня, а лежка тюленя была за гребнем, и от храпа зверя глохло в ушах. Одолев гребень, они увидели тюленей, лежавших на галечном пляже. Прибой бил передним тюленям в морды, они отползали вверх, они не слышали людей из-за шума прибоя. Но тут кто-то из ребят сделал неосторожное движение, а возможно, вожак учуял запах человека. Он закричал, а вслед закричало несколько тюленей. Моряки слышали шум гальки, растревоженной ластами животных, и плеск - это передние тюлени уже добрались до воды. Тогда помощник выпустил ракету, и они кинулись… На ботах, курсирующих вдоль берега, включили прожекторы, и в их свете лежка представляла фантастическое зрелище. Была плотная, серая, хрипящая масса зверя, которая ползла к морю, - многие тюлени не слышали вожака и спали, задние налезали на передних и не могли перелезть через них; фигуры людей, бежавших наперерез зверю, утопая по колено в крупной гальке; глухие удары дубин, хруст раздробленной кости и искры от камней, когда бьющий промахивался, и многие тюлени, видя, что им не выбраться к воде, ползли обратно и укладывались на гальке, глядя, как люди подбегают и убивают их…»