Евгений Шварц. Хроника жизни - Евгений Биневич

Начиная свою работу, я был смел, но в смелости моей никакой заслуги не было. Эта смелость была прямым результатом моей неопытности. Я не знал разницы между писателем-драматургом и детским драматургом. Я не знал самых простых вещей. Я не знал о так называемой «специфике детского театра». Я не был знаком с педологами. Со всем этим я ознакомился и, в результате, целых три года, после первой своей попытки, молчал от страха. (Автор имеет в виду историю с «Ундервудом». Но то, что он не «молчал» все это время, мы тоже помним.) Что я знаю теперь, почему я опять осмеливаюсь работать в детском театре? Попробую это кратко сформулировать. Я убедился в том, что:

1. Разница: писатель — детский писатель, драматург — детский драматург — чистый предрассудок.

2. Работа над словом в детской пьесе не меньше и не легче, чем работа над словом в романе на сорок печатных листов.

3. Слухи о том, что хорошее слово не переходит через рампу, — ложь.

4. Слухи о том, что характеры в детской пьесе должны быть элементарны, — сильно преувеличены.

5. Слухи о том, что в пьесе для детей необходима чисто прикладная, легко познаваемая идейка, — сомнительны.

6. Слухи о том, что педологи мешают автору по мере сил и возможности, — не вполне справедливы. (В выступлении на конференции мастеров слова, Шварц о педологах скажет несколько иначе: «Первая опасность, которая стоит на пути детского драматурга — это педологи»).

7. Специфика детской пьесы — есть. Но в ней нет ничего страшного. По поводу театра для детей хорошо сказал А. А. Брянцев: «Это расширенный театр для взрослых». То есть и взрослым и детям он должен быть одинаково интересен и полезен. То же можно сказать и о детской пьесе.

Вот что дал мне опыт работы над детскими пьесами. Всё, во что я верил по неопытности, — теперь подтверждается опытом, и мне очень хотелось бы, чтобы товарищи драматурги попробовали писать для детского театра. Это работа не менее почтенная, чем во взрослом театре. Но в детском — самый требовательный и самый благодарный зритель в стране».

И все-таки кое-какие «писательские» достоинства Шварца были замечены «наверху». В апреле 1934 года он получил ордер на новую, небольшую в 23,7 м2, но двухкомнатную квартирку в писательской надстройке на канале Грибоедова. Родители остались в той комнате на Литейном, в какой жили до того. А вскоре Шварцам поставили и телефон.

— И вот мы приехали в новый дом, в надстройку. Здесь я дописал «Телефонную трубку», одолел «Клад» в три дня, написал «Гогенштауфена» — первый вариант. Я жалею теперь, что не записывал хоть понемногу. Но каждое улучшение нашей жизни, каждое оживление грозило, нет, снималось какими-нибудь несчастьями. Каждый месяц в течение недели Катюша лежала больная, лежала пластом, и мы понимали, что операции не избежать, и это висело над нами. Каждый месяц бродил я по аптекам, добывая морфий в ампулах, и на меня глазели с недоверием. Это пропитывало все горечью… Горькое время и счастливое время. Несмотря на тревожный писк и вечные сигналы бедствия, — я в них не слишком верил в сущности. Вечно овладевала мною «бессмысленная радость бытия, не то предчувствие, не то воспоминанье» — как пробовал я позже определить в стихах. Жил я вопреки обстоятельствам, как всю жизнь, с чувством: «успеется» — в работе, с чувством: «обойдется» — в жизни. Катя, вспоминая горькие и счастливые дни начала тридцатых годов, каждый раз говорит о том, что я был тогда все время веселым. Всегда… Я все собирался дописать «Клад» — у меня уже была готова первая картина, написанная в один день. И Зон торопил. И наконец написал я всю пьесу в запале и восторге, удивляясь, что не работаю я так ежедневно… Но это лето вспоминается, как самое нищее за то время. «Клад» репетировали, но ТЮЗ в те дни платил триста рублей за пьесу… Мы были не одиноки. Так же вечно сидели без денег Олейников, Хармс, Заболоцкий… Несмотря на нищету, гости одолевали нас. Однажды приехал чуть не весь ТЮЗ. И Капа Пугачева, и Борис Чирков, и ещё, и ещё. И весело и спокойно съели они весь наш запас ячневой каши, что мы приняли тоже спокойно и весело.

Неудивительно, что «Клад» Шварц дописал в три дня. Действие пьесы происходило в знакомых с детства Кавказских горах. События, разыгравшиеся при поисках потерявшейся в тумане Птахи и медных рудников, переход через перевал, горная болезнь одного из героев пьесы, ледник, горная речка, которую ребята переходили вброд, костер в дождь из лапника, когда по настоянию Юры Соколова вымокшие друзья поднялись вверх по горе — из лиственного леса в хвойный, и прочие приключения, все это уже было в походе «неробкого десятка» из Майкопа в Красную Поляну. Даже гора, где происходили «ключевые» события похода и пьесы, названа своим именем — Абаго. И почерк Птахи — это почерк самого Жени Шварца. Не помню кто из друзей, но именно его буковки назвали похожими на «подыхающих комаров — лапки в одну сторону, ножки — в другую».

На этот раз пьесу приняли к постановке с первого раза.

««Клад» оказался первой пьесой вообще, которую мне довелось ставить непосредственно после первой в жизни встречи с человеком театрального искусства нашей эпохи — К. С. Станиславским, — вспоминал Б. Зон. — Мне сейчас нужна была именно такая пьеса, которую дал нам Шварц: глубоко современная, поэтическая, с ясным, простым сюжетом, с живыми человеческими характерами, написанная подлинно художественным языком. И ещё мне хотелось, чтобы в ней было немного действующих лиц, а актеры, которых мне предстояло занять, любили бы автора, верили бы в режиссера, а он верил бы в них. Шварц помог и в этом. Потребовалось всего семь человек: три актера и четыре актрисы. Среди них были и мои прямые ученики, и единомышленники. Все одинаково влюбленные в пьесу… Актеры далеко не всех, даже очень талантливых авторов любят на репетициях: некоторые смущают их, подавляют своим многознанием, а то и просто нетерпением. Шварц же чаще всего радовался, много смеялся и очень щедро хвалил, — его любили. В отличие от многих авторов, Шварц, когда у него пьеса уже заваривалась и частью написана, охотно рассказывал, что у него придумалось дальше. Чаще всего это бывало чистейшей импровизацией. Пришло в голову сию минуту. Он прочел вам первый акт или большую сцену. На естественный вам вопрос: «Что дальше?», он, до той поры и сам ещё толком не знавший, как повернутся события, начинает фантазировать. Однако вы не замечаете импровизации, вам кажется — он рассказывает уже точно им решенное, но пока не зафиксированное на бумаге. Многое, вероятно, зависело от степени вашей заинтересованности: как вы слушали, как спросили. Должно быть, у Шварца это было вполне осознанным рабочим приемом».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});