Николай II в секретной переписке - Платонов Олег Анатольевич

Оказывается, тетя Ольга перед визитом ко мне примчалась в отчаянии к Павлу со словами, что революция уже началась, будет кровопролитие, нас всех прогонят, что Павел должен спешно бежать к Горем. и т.п., — бедная женщина! — Ко мне она пришла уже спокойнее и ушла совсем успокоенной, — они обе с Маврой испугались, — вероятно, и до них дошла атмосфера Петрограда.

Пасмурно и только 5 градусов. — Старшие девочки пошли в церковь в 9 часов, а я пойду с остальными в 101/2. — Иза простудилась — у нее 38 сегодня утром, так что она должна лежать. — Известия с фронта опять совсем хорошие на юге. Но германцы совсем близко or Вильны, это ужасно — силы их там огромны. Ты телеграфировал, что написал мне, так что я с нетерпением жду письма, милый, — грустно переписываться только по телеграфу, по которому ничего нельзя сообщить. Но я знаю, что у тебя нет времени писать, а после тяжелой работы очень трудно и скучно садиться за писание писем. Кроме того, у тебя каждая минута занята, я это знаю, мой родной.

У меня был Маркозов от 6 1/4 до 8 часов, так что должна писать во время еды, страшно интересно. — Все, что он говорил, может быть полезным для разъяснения разных недоразумений. — сегодня не могу всего тебе написать. Старик был у меня, — ему очень трудно, министры скверно к нему относятся. Кажется, они намерены просить отставки, — и хорошо делают! Сазонов больше всех кричит, волнует всех (даже если его совсем не касается), не ходит на заседания Совета Министров это ведь неслыханная вещь! Председатель должен был бы ему сказать, что ты слышал об этом и очень им недоволен. Я это называю забастовкой министров. Затем они распространяют и рассказывают все, что говорилось и обсуждалось в Совете, а они не имеют права этого делать, это очень сердит старика. Тебе следовало бы телеграфировать старику, что ты запрещаешь разглашать то, о чем говорилось в Совете Министров и что никого не касается. Есть вещи, которые могут и должны делаться известными, но, конечно, не все. Если он в чем-либо тебе мешает, служит помехой твоей работе, то уволь его (он сам все это говорит), но если ты его удерживаешь, то он исполнит все твои приказания и приложит к этому все свои усилия. Он просит тебя обдумать это к твоему возвращению и решить окончательно, а также найти преемников Сазонову и Щербатову. — Он сказал Щербатову, что находит необходимым присутствие в Москве человека, им назначенного, для участия на всех предстоящих съездах, чтобы запретить дебатировать вопросы, их не касающиеся. Как министр внутренних дел, он имеет право на это. Щербатов сперва на это согласился, но, повидав некоторых москвичей, переменил мнение и больше уже не соглашался. Горемыкин просил его тебе все это высказать — сделал ли он это? Ответь мне. Затем он просит тебя скорее отправить Мрозовского в Москву, так как его присутствие может понадобиться там каждый день. Я не одобряю ухода Ю. (это ее вина)[396], но он не многого стоил. — Вот теперь мы очистили Вильну — какой ужас! Но Бог поможет, — это не наша вина, мы понесли такие огромные потери. Скоро праздник Пречистой Девы — 8-го числа (это мой день, помнишь m-r Philippe?), — и она нам поможет!

Наш Друг телеграфировал, — вероятно, в ответ на ее письмо, посланное с Его женой, — и Он так говорит про все внутренние затруднения: “что вас смущает, не бойтесь, Покров Матери Божией над вами — ездите во славу больницам, враги пугают, верьте”. Ты знаешь, что страха у меня нет. В Германии меня теперь тоже ненавидят, — Марк. это рассказал, — и я понимаю, что это вполне естественно.

Я понимаю, как тебе должно быть неприятно менять твое местопребывание, но, конечно, тебе необходимо быть подальше от боевой линии. Но Бог не оставит наши войска — они такие храбрые.

Должна кончать письмо, дружок. Относительно Бориса — хорошо, но разве сейчас подходящее время? Заставь его остаться на фронте, а не возвращаться сюда. Он должен начать вести лучшую жизнь, чем в Варшаве, и оценить великую честь для такого молодого, как он, быть при тебе.

Конечно, жаль, что это не Миша. Немецкие сестры милосердия выехали в Россию, матушка не успела их повидать, — меня же они и не спрашивали — вероятно, ненавидят. О, мое сокровище, я так тоскую по тебе, тяжело не иметь возможности обнять тебя и поцеловать! Ты так одинок в своем беспокойстве о военных событиях. Да благословит, поможет, укрепит и утешит тебя Господь! Навсегда твоя старая

Женушка.

Царское Село. 7 сентября 1915 г.

Дорогой, любимый муженек,

Холодно, ветрено, дождливо, — дай Бог, чтобы дороги испортились! Я прочла газеты — ничего не сказано про потерю Вильны — и опять все мешается — успехи и неудачи, — да иначе и быть не может, — и радуешься малейшему успеху. Я не думаю, чтобы враг отважился еще продвинуться вперед, — было бы безумием войти в глубь страны, потому что позднее настанет ведь наш черед наступать. Хорошо ли поступает снаряжение, снаряды и ружья? Пошлешь ли ты людей из своей свиты для ревизий? Твоя бедная голова, должно быть, сильно утомлена всей этой работой, в особенности внутренними вопросами. Теперь резюмирую то, что сказал старик. Надо найти нового министра внутренних дел (я ему сказала, что ты еще не решил относительно Нейдгардта, — может быть, по возвращении ты еще раз подумаешь о Хвостове), также заместителя Сазонову, которого он находит совершенно невозможным: потерял голову, волнуется и кричит на Горемыкина. И, наконец, вопрос: намерен ли ты держать последнего? Но, конечно, не надо министра, ответственного перед Думой, как они добиваются. Мы для этого не созрели, и это было бы гибелью России. Мы не конституционная страна и не смеем ею быть. Наш народ для этого необразован и не готов. Слава Богу, наш император — самодержец, и должен оставаться таким, как ты это и делаешь, — только покажи больше силы и решимости! Я все-таки поскорее бы убрала Самарина и Кривошеина;последний сильно не нравится старику, он виляет — и левый, и правый — и возбужден невыразимо. Горемыкин надеется, что ты не примешь Родзянко (ах, если бы удалось найти на его место хорошего, энергичного человека, который держал бы Думу в руках). Бедный старик искал у меня поддержки, говоря, что я “сама энергия”. На мой взгляд, лучше сменить бастующих министров, а не председателя, который еще великолепно будет служить, если ему в сотрудники дадут приличных, честных, благонамеренных людей. Он только и живет для службы тебе и твоей стране, знает, что дни его сочтены, и не боится смерти от старости, или насильственной смерти от ножа или выстрела. Но Бог и Пресвятая Дева его сохранят! Наш Друг прислал ему ободряющую телеграмму. Маркозов — нет, я сначала кончу про Г. — он просит найти кого-нибудь для Москвы и, кроме того, поскорее послать туда Мрозовского, так как эти съезды в Москве могут стать слишком шумными, и поэтому там необходимо иметь глаз и голос министра внутренних дел. Да, кроме того, это и вполне законно, так как Москва на военном положении и непосредственно подчинена министру внутренних дел, — верно? Он считает, что Нератов[397] не годится на место С.[398] (я только так назвала его имя). Он с детства знает его и говорит, что он никогда не служил за границей, а это нельзя для такого места. Но где же найти людей? – Извольского[399] с нас довольно, — он не очень верный человек, — Гирс[400] мало чего стоит, Бенкендорф[401] — одно его имя уже против него. Где у нас люди, я всегда себя спрашиваю, и прямо не могу понять, как в такой огромной стране, за небольшим исключением, совсем нет подходящих людей? Мой разговор с Маркозовым был очень интересным (он немного слишком самонадеян). Он может рассказать много полезных вещей и устранить недоразумения. Поливанов его хорошо знает, и он уже уладил один вопрос. Оказывается, был приказ о снятии погон с пленных офицеров, что вызвало сильное негодование в Германии, что я вполне понимаю — зачем унижать пленного? Это один из неправильных приказов ставки в 1914 г., — слава Богу, что теперь это все изменено. Он тоже понимает и согласен с тем, что мы должны стараться быть правыми, а иначе они немедленно отплачивают нам тем же. И когда, наконец, эта ужасная война окончится и ненависть утихнет? Я жажду, чтобы про нас говорили, что мы всегда благородно поступали. Для офицера уже достаточно тяжело попасть в плен, и они не забудут унижений и жестокостей, — пусть они унесут с собой на родину воспоминание о христианском, благородном обращении. Никто не просит роскоши. Они действительно облегчают и улучшают положение наших пленных — я видела фотографии наших раненых, сделанные Максом в Сааламе — имение тети Маруси[402] — в саду около русской хижины, в которой Макс когда-то играл, — у них сытый и довольный вид. Их самая сильная ненависть прошла, а наша искусственно поддерживается противным “Новым временем”. Я должна поскорее одеваться, так как у нас сейчас операция, а до этого я хочу поставить свечки и помолиться за тебя, как всегда, мое сокровище, мой ангел, мое солнышко, мой бедный многострадальный Иов[403]. Осыпаю тебя поцелуями и грущу, что ты так одинок.