Страж раны - Андрей Валентинов

Осмотр можно было продолжать еще долго, но Степа взбунтовался, заявив, что уже сыт памятниками местного мракобесия и монументами колониальной экспансии. После этого Ростиславу пришлось ходить по Дели уже в одиночестве, но вскоре интерес пропал и у него. Вокруг все было слишком чужим, Арцеулов впервые понял, что ностальгия — это действительно болезнь. И сделать с этим ничего было нельзя — русская колония в Дели, и без того немногочисленная, за годы войны разъехалась, и даже в здешних библиотеках нельзя было найти русскую книжку. Оставалось читать британские газеты, выискивая среди вороха пестрых новостей короткие сообщения о событиях на далекой Родине.

Косухина он видал лишь вечерами, а иногда и раз в несколько суток. Степе было не до ностальгии — он наконец-то нашел себе дело. Миллионный Дели ничем не напоминал замшелый Морадабад, и красный командир с головой окунулся в местную жизнь. Правда, слово, данное Ингвару, он с трудом, но сдержал, да и незнание хинди и английского сильно мешало. Но можно было ходить, слушать, смотреть — и думать.

А думать приходилось часто — уж больно виденное на улицах и площадях Дели не походило на то, чему его учили. Степа ожидал, что он найдет здесь если не сплоченную партию индийских большевиков, то хотя бы отчаянных революционеров-бомбистов, готовых положить свои молодые индийские жизни за освобождение родной земли. Косухин ждал баррикад и стачек — а находил совсем другое. Между тем, по большевистскому Степиному разумению, время баррикад в Индии уже наступило. По всему Дели повторяли одно и то же название «Амритсар». Это слово было на слуху в уличной толпе, красовалось на плакатах, пестрело в газетных заголовках и в неровных строчках листовок. Даже не знавшему никаких языков, кроме языка победившего пролетариата, Степе было ясно, что «Амритсар» — что-то очень важное — и очень серьезное.

Помог Арцеулов — он и сам встречал это слово в прочитываемых ежедневно газетных статьях.

…В пенджабском городе Амритсаре доблестный британский генерал О'Дайер расстрелял безоружную демонстрацию, уложив на мостовую более тысячи человек и запретив оказывать помощь сотням раненым. Случилось это за несколько месяцев до прибытия Степы и Арцеулова в Индию, но все это время в Пенджабе сохранялось военное положение, и только сейчас подробности стали просачиваться в прессу. Вызванный для отчета в Лондон О'Дайер был награжден почетным золотым оружием с бриллиантами…

…Арцеулов, и сам не восторгавшийся подобным геройством против безоружной толпы, постарался пересказать Косухину то, что прочел в газетах — что среди демонстрантов были провокаторы, что губернатора просто ввели в заблуждение угрозой бунта и погромов. Но Степа не слушал. Значит, великие вожди Революции правы — даже здесь, вдали от бестолковой российской жизни, цивилизованные британцы ведут себя не лучше романовских держиморд! И Степа ждал баррикад.

Но баррикад не было. Сквозь мешанину непонятных слов Косухин улавливал название какого-то «Индийского Конгресса», который призывал всех индусов воздерживаться от насилия и протестовать мирно. Люди собирались, шумели — и расходились. В одной из листовок, принесенных Степой после очередного похода по бурлящим улицам, содержалось совершенно бессмысленное по мнению Косухина предложение — не покупать британских товаров, что, по мысли какого-то Ганди, не иначе местного Федоровича, должно было разом подорвать британский империализм. Впрочем, подумав, Степа отверг подобное сравнение. Вражина-Федорович хоть и был из уклонистов уклонист, но все же имел твердую руку, и когда бросал бомбу, то редко промахивался. А вот Ганди… Нет, индийский пролетариат и вкупе с ним трудовое крестьянство явно еще не доросли до Степиного уровня! Косухин махнул рукой — и захотел обратно в Россию.

Но с этим было трудно. Ингвар, заехавший в Дели в середине марта, лишь неопределенно развел руками, посоветовав ждать. Трудность была не только в том, чтобы уехать. Ни у Степы, ни у капитана не осталось ни единого клочка бумаги с печатью, а без документов нечего было и думать о том, чтобы доехать до Европы…

Горячий Косухин уже стал подумывать о побеге. Смущало лишь одно — слово, данное художнику. Да и куда бежать — было неясно, разве что пересечь весь Индостан, перейти персидскую границу и пробираться на север. Даже для Степы такое путешествие казалось фантастичным.

Арцеулов, подумав несколько дней, однажды утром, ничего не сказав Косухину, убежавшему послушать уклониста Ганди, надел пиджак — для пущей солидности — и направился в канцелярию вице-короля. Сам вице-король его, конечно, не принял, да капитан на это и не надеялся. Зато ему достаточно быстро организовали встречу с пожилым и весьма респектабельным английским чиновником, который был сед, упитан и покрыт «вечным» колониальным загаром.

Англичанин оказался вполне осведомлен о деле «мистера Арцеулова и мистера Косухина». Он доброжелательно улыбнулся, сообщив, что вопрос решается, и когда-нибудь в конце концов вероятно будет решен.

Капитан сдержался, попросив уточнить, но англичанин лишь развел руками и пояснил, что это все, что он может сказать, как официальное лицо.

Намек был понят, и Ростислав поинтересовался, что загорелый толстяк может сообщить ему неофициально. Англичанин вновь улыбнулся, а затем вполне искренним тоном поинтересовался, куда, собственно, спешить двоим русским? Насколько он, толстяк, осведомлен, они располагают определенными средствами, не бедствуют — а значит, ничего не мешает им пожить несколько месяцев вдали от ставшей такой негостеприимной отчизны.

В этом, конечно, был свой резон. Арцеулов невольно задумался, а толстяк, вновь подчеркнув, что говорит в данный момент как лицо исключительно частное, заметил, что у британских властей тоже есть свой резон. Никто не считает двух российских офицеров, занесенных войной в Индию, шпионами. Более того, британские власти сочувствуют борцам против большевизма, но… Но у всех имеются личные обстоятельства — семьи, служебное положение, будущая пенсия — и никто не желает брать на себя ответственность разрешить «мистеру Арцеулову и мистеру Косухину» покинуть Индию. Мало ли что может решить Лондон! К тому же некоторые служащие (тут капитан вспомнил господина Фиц-Роя) до сих пор уверены, что русские являются носителями некоей чрезвычайно важной информации…

Оставалось поблагодарить за откровенность и откланяться, но что-то задержало Арцеулова. Он еще раз посмотрел на уютно устроившегося в кресле толстяка, казалось, воплотившего в себе ненавистную всем нормальным людям канцелярскую мудрость — и заметил то, на что не обратил внимания вначале. На левой щеке англичанина белел шрам, вместо двух пальцев правой руки, мизинца и безымянного, торчали короткие обрубки, а на зеленом кителе сверкал скромный знак военного ордена. Когда-то будущий чинуша-бюрократ знал иные времена. И капитан, с бесцеремонностью фронтовика указав на искалеченную кисть, затем на орден, спросил — «где?»