Два актера на одну роль - Теофиль Готье

Часов через пять тюремный сторож пришел сказать ему, что какая-то дама желает видеть его.

Арестанту и в голову не приходило, чтобы это мог быть кто-нибудь, кроме Флорансы, и он очень удивился, когда к нему вошла… Амина.

Глаза у нее сверкали злорадством; маленькие ноздри трепетали, лицо сияло удовлетворенным коварством: она была хороша и блестяща, как змея, в веселом расположении духа.

Она подошла к Дальбергу, как будто свиваясь и развиваясь кольцами, и с коварной лаской сказала:

— Ну что, мой бедняжка Дальберг! Вот вы ушли в тень на некоторое время. Я пришла навестить вас и утешить. В беде-то и познаются истинные друзья, а мою привязанность вам уж пора бы оценить.

— Не издевайтесь надо мной, Амина. Время и место совсем не приличны.

— Я нимало не шучу. Чтобы дойти до совершенства, нам только и недоставало переселиться вместо дачи на казенную квартиру. Вы обязаны были доставить себе это удовольствие. Флоранса — тонкая штучка, я восхищаюсь ею, как быстро она вас до этого довела… Надеюсь, теперь вы исцелились от страсти к добродетельным женщинам: это слишком дорого обходится. Со мной вы прожили бы по крайней мере три года и в это время переняли бы у меня столько каламбуров и забавных шуток, что до конца жизни были бы приятным собеседником в обществе.

Дальберг сделал нетерпеливое движение.

— Не хмурьте бровей, пожалуйста: от этого промеж глаз морщины явятся. Примите как следует добрую девушку, которая привезла вам сигар, шампанского и фельетонов для развлечения. Кстати, вы знаете, что Клара выходит замуж за Рудольфа?

Дальберг вскочил и хриплым голосом, задыхаясь, вскричал:

— Ты лжешь!

— Я говорю правду. Скоро будут окликать, если еще не окликали. Вы бледнеете? Так вы все еще не можете забыть об этой девочке? Ведь она любит Рудольфа.

Дальберг обеими руками закрыл лицо и не отвечал. Промеж пальцев у него показались слезы.

— И Рудольф влюблен в нее по уши. Это будет настоящая пара голубков. Они будут счастливы и наживут кучу ребят, как в волшебных сказках… О! Да вы, кажется, плачете!.. Какая глупость! — сказала Амина, отводя Дальбергу одну руку. — Ведь нужно же было приготовиться к этому. Я уведомлю вас о настоящем дне свадьбы, потому что пригласительного билета вам в тюрьму, вероятно, не пришлют. Прощайте, кланяйтесь Флорансе.

Когда Амина ушла, Дальберг стал уверять себя, что она вылила эту ложную весть, как уксус на рану, и что свадьба Клары и Рудольфа просто выдумка.

Эта мысль несколько успокоила его.

Но что сталось с ним, когда он в газете, одолженной у другого арестанта соседа, действительно увидел объявление о браке, о котором говорила Амина.

Сомневаться долее не было никакой возможности.

Легко представить себе отчаяние и бешенство, которые овладели Дальбергом: есть ли в мире положение, более способное довести человека до ярости, чем то, в котором он находился: сидеть в тюрьме и знать, что возлюбленная выходит замуж! Да от этого можно голову разбить об стену, повеситься на оконной решетке или — кто обладает дарованием к побегу, как Латюд и барон Тренк — можно булавкой прокопать подземный проход длиной восемьдесят футов.

На крайний случай он допускал, что оскорбленная приключением с медальоном и встречей в театре, Клара может не простить и прогнать его от себя даже навеки. Но чтобы она до такой степени могла забыть свои клятвы и воспоминания, этого он не постигал. Он, может быть, и согласился бы никогда не видеть ее, лишь бы она не принадлежала никому другому.

Между тем он, и на свободе будучи, не мог воспрепятствовать этому браку: его оконченная уже дуэль лишала его единственного средства придраться к Рудольфу, и всякое новое покушение в этом роде повело бы только к бесполезному позору. Согласие Клары делало всякое постороннее вмешательство неуместным и нелепым. Дело совсем не походило на то, что несчастную жертву насильно ведут к алтарю по воле варвара отца, потому что мадемуазель Депре, по словам Амины, обожала Рудольфа.

Дальберг, однако же, не отдавал себе такого ясного отчета в этих невозможностях: ему казалось, что, только бы его выпустили, он в решительную минуту нашел бы и решительное средство какое-нибудь, хоть с неба, да свалилась бы неожиданная помощь, и жертвоприношение не состоялось бы. Это было рассуждение смертника, который надеется, что в ту минуту, когда его поведут на эшафот, его избавит какой-нибудь всеобщий переворот, землетрясение или наводнение.

Теперь иные удивятся, может быть, что Клара, после решительного объявления отцу о своем непреложном намерении не выходить ни за кого, кроме Дальберга, не устояла потверже против родительской воли.

Стало быть, живое верование в любовь Генриха угасло; дивное упрямство в убеждении, что обвиненный невиновен, наконец побеждено? Вероятно, красота Амины оправдала возможность измены? Или Клара знала о связи Генриха с Флорансой? Или она полагала, что Дальберг, утомленный препятствиями, наконец сам отступился от нее?

Совсем нет. Дело в том, что Депре, более и более очарованный Рудольфом, до того преследовал Клару увещаниями, что она наконец изъявила согласие выйти за предлагаемого жениха. Однако ж она осталась при своем убеждении, что отец сам скоро будет просить, чтобы она забыла об этом.

— В таком случае я с нынешнего же дня могу называть тебя баронессой Гюбнер! — вскричал старик, потирая руки. — Невероятно, чтобы я переменил свое мнение. Твой Генрих теперь влюблен еще в другую тварь… Каков соколик! Волосы дыбом становятся, когда я думаю, что он чуть-чуть не сделался моим зятем!..

Клара ничего не отвечала. Рудольф не знал, что подумать о ее спокойной задумчивости и, сколько ни был уверен в своих превосходствах, удивлялся, что любовь к Дальбергу так скоро исчезла. Иногда, правда, ему казалось, будто взгляд Клары, останавливаясь на нем, принимал какое-то странное выражение и будто в улыбке ее заключалась подавляемая ирония. По временам проблеск какой-то тайной мысли мгновенной молнией освещал бледную маску покорности на лице девушки, и Рудольф невольно ужасался, как при приближении какого-нибудь грозного события. Между тем первая окличка была сделана, и Рудольф успокоился.

Для Дальберга день тянулся невыразимо долго: часы казались ему вечностью, минуты веками. На письмо к Флорансе он еще не получал ответа. Он ожидал, что Флоранса тотчас же прилетит освободить его, и не постигал замедления. В душе его стали возникать самые ужасные подозрения: ему уже казалось, что Флоранса — та же Амина, только еще коварнее. Он полагал, что она покинула его, когда узнала о разорении… Она, стало быть, воплощенная алчность и низкое корыстолюбие под личиной добродетели… Но нет! Этому трудно поверить: она, вероятно, хлопочет об освобождении и скоро явится… Вот, кажется, шаркнули тоненькие ботинки и зашумело платье… Это она!

Легкая поступь и шорох шелкового платья в коридоре действительно доказывали присутствие посетительницы, но только это была не Флоранса.

Она не приходила ни в тот день, ни на следующий. Раздраженный Дальберг разразился против женщин поношениями, достойными Ювенала. Он проклял их всех: Клару, Амину, Флорансу, всех без исключения, худших и лучших, произнес торжественный обет никогда больше не верить ни в любовь, ни в дружбу, ни во что и, сам того не зная, продекламировал все тирады Шекспирова «Тимона Афинского». Мир казался ему разбойничьим вертепом. Он видел себя, обманутого, обкраденного, разоренного; с уходом последнего червонца обнаружилось отступление и никто не идет даже на похороны его богатства! На будущее время он дал себе слово, если успеет приобрести новое состояние, быть осторожнее, недоверчивее и подозрительнее величайших скряг, известных миру.

На этой точке был Дальберг, когда вошла Флоранса. По расстроенному лицу она догадалась, что происходило в его душе, и остановилась у порога, как будто выжидая приглашения.

Дальберг хранил свирепое молчание.

— Ну что же? — сказала Флоранса с нежной и печальной улыбкой. — Зачем вы сдерживаетесь? Назовите меня вслух так, как, вероятно, уже не раз назвали про себя… назовите меня неблагодарной, бездушной… И вы могли подумать, что я покину вас! — прибавила она помолчав. — Ах, как я ошиблась! Я воображала, что внушила вам другое мнение о себе. Но вы теперь, может быть, лучше поймете и оцените Флорансу. Поспешите, однако ж, прежде всего освободиться: вот деньги.

И она положила на стол пачку банковых билетов. Дальберг сделал отрицательное движение, и на лбу у него выступила благородная краска.

— О! Вы можете принять эти деньги! — прибавила Флоранса. — Они ваши, вы вовсе не разорены.

В глазах арестанта выразилось живейшее изумление.

— Напротив, вы богаче, нежели были, — продолжала Флоранса, — суммы, которые, вы думали, я расточаю, были пущены в оборот через одного старинного Торнгеймова приятеля, который сохранил ко мне дружбу и на которого я совершенно могу положиться. Ваши капиталы приносят вам хороший доход, бумаги вы найдете в вашем же доме, а вот и ключ от дома. Я уже не ворочусь в него, и вы никогда больше не должны видеть меня. Мое назначение кончено, прощайте!