Рожденная революцией - Алексей Нагорный

Коля долго стоял – растерянный и взволнованный, стоял и думал, что вот прошло уже столько лет и, казалось бы, все давным-давно забыто, ан – нет. На висках у Маруськи все заметнее седина, и у глаз с каждым днем все больше тонких, как паутинка, морщинок, а любовь не утихла, не прошла, не перегорела. «Так и осталась одна, – с горьким и бесполезным раскаянием думал Коля. – И этому, наверное, уже никто никогда не поможет».

* * *

Как и условились накануне, Савельева пришла в «Каир» одна и села за столик в углу зала. Травкин с Маруськой заняли места через стол от Савельевой, а Коля – у выхода. Весь зал просматривался, как на ладони, незамеченным не мог ни войти, ни уйти ни один человек. Снаружи, на Садовой, и во дворе ресторана дежурили милиционеры в штатском.

Ту часть зала, где сидели Савельева и Травкин с Маруськой, обслуживал чернявый, похожий на Чарли Чаплина официант. Он лихо носился по вощеному паркету с подносом на отлете.

Заиграл оркестр. Он традиционно исполнил «Кис оф файер», и зал сразу же наполнился танцующими. Савельева равнодушно ковыряла вилкой в тарелке с салатом.

– А вообще-то обидно, Травкин, – вдруг сказала Маруська. – У людей – танцы, а у нас?

– Должность такая, – философски заметил Травкин. – Кому что. А вот вы, Мария Гавриловна, не жалеете, что жизнь нашему делу отдали? Я о чем? Вы – красивая женщина, у вас должно быть пятеро детей, не меньше, и муж всем на зависть. Верно я говорю? – Травкин был добрым человеком, но особой деликатностью не отличался.

– Верно, – кивнула Маруська. – Очень даже верно, я с тобой согласна. Одним утешаюсь: может, моя работа десятерым женщинам живых мужей сохранила, семью и детей! Стоит этого моя несостоявшаяся личная жизнь? Как считаешь, Травкин?

– Да с лихвой! – Травкин понял, что больно задел Маруську, и попытался свести на нет свои неосторожные слова. – Я к чему сказал? К тому, что я лично уважаю вас больше всех!

Мимо Савельевой прошел чернявый официант, приостановился на мгновение, что-то сказал. Савельева ответила. Они разговаривали тихо, так, что слов нельзя было разобрать, но Маруська вдруг напряглась и встала:

– Травкин, помнишь, что Коля говорил про чернявого? Иди в коридор. Если Савельева сейчас выйдет, посмотри, с кем будет разговаривать. Сам не сможешь – нашим намекни. – Маруська подошла к Савельевой, улыбнулась: – Спичечки не найдется, барышня? – Прикурила, тихо спросила: – Ну, ничего? Молчи, вижу, что ничего. – И, пустив к потолку кольца дыма, вдруг сказала: – Ты с этим чернявым будь осторожнее. У меня появились данные, что он знает, где Седой. Знакомы они, поняла? И я надеюсь – он расколется. – Маруська внимательно смотрела на Савельеву и ждала реакции. Разумеется, никаких данных у нее не было, и все, что она сейчас сказала, было неожиданным, почти «на авось» ходом.

Савельева словно погасла, и Маруська поняла, что, играя наугад, она попала в самую точку, в яблочко. Молнией пронеслись в памяти слова Коли: «Если Савельева сказала правду». А Савельева лгала, от начала и до конца лгала – это сейчас Маруське было абсолютно ясно!

– Ох… – Савельева перевела дух. – Напугали вы меня. А вы уверены? Я ведь этого чернявого впервые в жизни вижу. Он мне свежую клубнику предлагал. Понравилась я ему, что ли.

«И опять ты врешь, – удовлетворенно подумала Маруська. – Я же видела, как ты с ним говорила. О чем – не знаю, но это „как“ меня не могло обмануть! Вы знакомы, девушка. И давно».

– Будь начеку. – Маруська отошла и села за свой столик.

Савельева положила сумочку и платок на край стола и вышла в вестибюль. Через минуту появился Травкин:

– Савельева разговаривает со швейцаром. Николая Федоровича я предупредил.

– Теперь бы только не напортачить, – сказала Маруська. – Я пойду к Савельевой. Формально она знает, что я должна ее охранять, так что подозрения это у нее не вызовет. А вот если она попытается меня отшить, а я нахально не уйду – вот тут, мальчики, не зевайте.

– Рискуешь ты, – тревожно сказал Травкин. – Мы ведь не сможем совсем близко быть. Успеем ли, если что?

– У меня десятизарядный браунинг. И я с ним работаю не хуже товарища Кондратьева. Я пошла. Скажи Кондратьеву, что я до последней секунды играю в полное доверие. Надо, чтобы Савельева сама раскрылась.

Маруська вышла в коридор. Савельева причесывалась перед зеркалом.

– Я сейчас вернусь в зал, – улыбнулась она Маруське.

– Вам нужно немедленно уйти, – сказала Маруська. – Здесь теперь очень опасно. И потом – нам уже все ясно и вы больше не нужны.

И снова Маруська увидела, как в глазах Савельевой мелькнули растерянность и страх.

– Нет, – нервно сказала Савельева. – Я обещала товарищу Кондратьеву быть в зале. Я не уйду!

– Это приказ. Идите рядом, ни шагу в сторону!

– Хорошо, – Савельева растерянно пожала плечами. – А платок и сумочка?

– Не беспокойтесь, – улыбнулась Маруська. – Их возьмут наши. Завтра все получите в целости.

– Мне на Сенную. Я к тетке ночевать.

– Ваше дело, – ответила Маруська. – Я вас, само собой разумеется, провожу.

Швейцар закрыл за ними дверь и начал кричать на рабочих, которые таскали ящики с пивом:

– Грязи-то, грязи от вас! И дверями не хлопайте, клиентов это беспокоит! Погодите, я на крючок закреплю! – Он вышел во двор.

Травкин, который стоял у зеркала и курил, не пошел за ним. Это была ошибка…

Швейцар приблизился к одному из рабочих, опасливо оглянулся:

– Менты нащупали официанта. Он не кремень, сам знаешь.

– Сведения точные? – Рабочий затоптал окурок.

– Мусориха Савельевой проболталась. Они теперь ушли, мусориха ее силком увела. Только у нас условлено – Савельева в любом случае пойдет на Сенную.

– Официанта успокой и сразу догоняй Савельеву. Если что – знаешь, как быть… – Рабочий понес ящик с пустыми бутылками к штабелю в углу двора.

Швейцар вернулся в вестибюль, заглянул в зал, крикнул:

– Аксентий, принеси пивка, в горле пересохло.

Через минуту чернявый уже подходил к гардеробной с бутылкой пива в руках.

– Зайди-ка, – поманил его швейцар. Дверь гардеробной закрылась.

И здесь Травкин допустил вторую ошибку. Вместо того, чтобы подойти к дверям и подслушать, о чем разговаривают швейцар и официант, Травкин, считая, что этот разговор крайне важен, а он всего не услышит или не поймет, – побежал в зал за Колей. А когда вернулся к гардеробной вместе с Колей, – швейцара уже не было, а среди опрокинутых вешалок лежал окровавленный официант и гаснущим взглядом смотрел в потолок…

В виске у него торчала рукоять финского ножа.

– Ах, Травкин, Травкин, – только и сказал Коля. – Вызывай скорую, я попробую догнать швейцара. – Коля побежал к машине.

Подскочил милиционер в штатском:

– Все в порядке, товарищ начальник!

– Швейцар в какую сторону ушел? – крикнул Коля. – Видели?

– Видел, – растерянно сказал милиционер. – Направо, к Сенной он побежал… Случилось что, товарищ начальник?

Коля прыгнул на сиденье автомобиля:

– Давай к Сенной!

…Савельева привела Маруську к церкви «Знамения богородицы», сказала приветливо:

– Спасибо вам, Мария Гавриловна. Если еще нужна буду – сообщите. Вы не беспокойтесь, здесь уже не страшно. Вот он, теткин подъезд. Рядом.

– Нет у тебя никакой тетки, – усмехнулась Маруська.

– Как… это нет? – Савельева отступила на шаг.

– Тихо… – Маруськин браунинг уперся Савельевой в живот. – Руки на затылок и вперед, шагом марш. Письмо зачем нам написала? Седой научил? Втереться хотела, стерва? Быть у нас глазами и ушами Седого?

В ту же секунду краем глаза она увидела мужской силуэт. Резко обернулась, крикнула:

– Стоять!

Швейцар ударил ее ногой. Браунинг вылетел из рук Маруськи, но она успела поймать швейцара за ногу, взяла на прием, и швейцар со всего маху грохнулся на тротуар. Маруська навалилась сверху, вывернула ему руки. Она не видела – не до того ей было, как Савельева спокойно подобрала ее браунинг, начала стрелять. Она стреляла в спину Маруськи, стреляла методично, в упор… Маруська так и осталась лежать, прикрыв собою швейцара.

А Коля опоздал. Он слышал выстрелы и даже видел вспышки, но его «форд» затормозил около Савельевой слишком поздно. Коля выскочил из машины, выбил у бандитки оружие и, завернув ей руки за спину, отшвырнул шоферу. Потом склонился над Маруськой. Она лежала лицом вниз.

Коля поднял ее и осторожно положил на сиденье автомобиля. Лицо у Маруськи было белое, обескровленное, остекленевшие глаза неподвижно смотрели в небо.

Коля был в таком отчаянии, что не выдержал и зарыдал. Он не видел, как шофер поднял швейцара с асфальта и подвел к автомобилю. Он долго не понимал, что от него хочет шофер, а тот тихо спрашивал – уже в который раз:

– Что будем делать, товарищ начальник…