Зеленый рыцарь - Айрис Мердок

«Я считаю его богатым, — подумал Клемент, — Мы все проглотили и эту приманку!»

Тут память Клемента, не имевшая никаких провалов, подкинула ему образ Питера, танцующего с Алеф на вечеринке. Потом он подумал о Луизе, о той ошеломляющей неприязни, что возникла между ними в ходе последней встречи, они вдруг будто оцепенели и стали косноязычными, словно их разделил какой-то магический щит. От этого воспоминания волосы у него встали дыбом.

«Какая ужасная метафора, — подумал Клемент, — будто язык деревенеет, скованный тайными силами».

От этой мысли его собственный язык невольно съежился во рту.

«Я теряю свое влияние, я теряю влияние на них, а все по вине Лука, — размышлял Клемент, — Он погубил наши души и осквернил нашу невинность. Он околдовал нас. Почему я такой покорный? Почему участвую во всем этом фарсе, играя роль его помощника, защищая его не имеющую оправдания позицию, противостою праведной позиции потерпевшего, который спас мою жизнь? Неужели меня действительно преследует какое-то давнее чувство вины, связанное с той жестокостью, с которой — по мнению Лукаса — я относился к нему в детстве? Мог ли я быть жестоким? Но в детстве я восхищался ими преклонялся перед ним, уважал его, считал Лукаса замечательным и изумительным, он такой и есть — замечательный и изумительный. По-моему, я любил его, наверное, я люблю его до сих пор. И теперь я веду Лукаса к ловушке, где он позволит сделать с собой все, что угодно, спокойно разрешит Питеру убить себя, он совершенно не ценит свою жизнь. Или, возможно, жертвой стану я. В конце концов, как сказал Лукас, во всем виноват именно я».

В четверг утром Сефтон, стоя на улице перед домом Лукаса, вновь посмотрела на часы, стрелки которых невероятно медленно двигались от девяти сорока к десяти часам. Теперь, когда до условленного срока осталось чуть больше минуты, она приблизилась к дому и, терпеливо выждав перед дверью оставшиеся секунды, нажала кнопку звонка. Последовали долгие мгновения тишины. Наконец Лукас открыл дверь.

— А-а, Сефтон, доброе утро, — с улыбкой произнес он и удалился, предоставив ей возможность самой закрыть дверь и проследовать за ним в гостиную.

Большими шагами она быстро догнала его. В их предыдущие встречи Лукас сидел за своим письменным столом, а Сефтон всегда садилась в непосредственной близости напротив него на стул, поставленный для нее примерно в середине комнаты. Сегодняшнее положение этого стула, расположенного чуть дальше от стола, слегка умерило волнение Сефтон. Чаще всего она дожидалась, пока Лукас займет свое место. Теперь, однако, продолжая стоять, он жестом предложил ей сесть. Она сняла куртку и положила ее на пол. В комнате царил обычный полумрак, поскольку Лукас предпочитал держать шторы полузакрытыми. На столе горела зеленая лампа. Сефтон села, скромно сложив руки. Сердце ее колотилось.

Сефтон, привыкшая скрывать свои чувства, никому не признавалась в исключительной привязанности к Лукасу. Насколько он осознавал ее привязанность или какие чувства испытывал по этому поводу, сама она даже не задумывалась, это ее не касалось. Прошло уже больше года с тех пор, как Сефтон закончила школу, с той самой поры и до фатальной встречи Лукаса с Питером Миром девушка регулярно — и даже порой не сообщая дома — ходила на консультации к Лукасу. Такие занятия, начавшиеся по предложению самого Лукаса, могли, конечно, прерваться в любой момент. После «того злосчастного дня» и последующего исчезновения Лукаса Сефтон пришла к выводу, что ее консультации закончились. Она не ожидала или не позволяла себе надеяться на сегодняшнее приглашение. Конечно, она боялась Лукаса, что, в общем, считалось вполне понятным. На самом деле обитатели Клифтона и их знакомые предсказывали, что Сефтон просто не выдержит общения с таким педагогом! Лукас, безусловно, бывал грубым и жестоким и, не задумываясь, мог обидеть человека. Но Сефтон, с ее воинственной храбростью и живым умом, мгновенно поняла, какое бесценное сокровище оказалось в ее распоряжении. Лукас был не только хорошим и строгим учителем, он был великим ученым. С детства ей твердили, что Лукас ужасно умный и эрудированный человек, но дети придают мало значения словам взрослых. И вот, придя к нему из соответствующей сферы школьного общения с ее всецело достойными преподавателями истории и классических языков, она почувствовала себя как праздный турист, наткнувшийся на громадную скалу. Ее потрясли осознанные ею высоты, хотя их вершины еще скрывались в туманной дымке. На их фоне она выглядела очень бледно. Но в то же время в ней пробудилась новая сила и совершенно новая оценка всех школьных познаний и достижений. И эта новая сила имела отношение не к честолюбию, а к любви. Любовь эта связывалась с более взыскательным и чистым, более вдохновляющим ощущением истины. Ее любовь к Лукасу — поскольку, конечно, она прониклась к нему нежной привязанностью — была тайной, раболепной, но совершенно независимой. Сефтон пылала к нему глубокой, благоговейной страстью. Если бы ей разрешили, она внимала бы Лукасу, стоя на коленях в почтительном поклоне.

Так и не сев на свое обычное место, Лукас начал ходить туда-сюда между столом и камином. Стул Сефтон, очевидно, стоял так необычно далеко, чтобы она ясно видела его передвижения. На Лукасе была белая рубашка с расстегнутым воротом и потертая куртка из черного бархата. В полном молчании он медленно ходил по комнате, прищурив темные китайские глаза и поджав тонкие губы. Его темные влажные волосы аккуратно прикрывали уши. На Сефтон он не смотрел. А она следила за ним с глубоким волнением.

Наконец Лукас остановился и присел на стол лицом к ней.

— Пожалуйста, не говори ничего, пока я не скажу тебе всего, что следует, — начал Лукас. После задумчивой паузы он продолжил: — Историк, даже если он намерен заняться преподавательской деятельностью, должен быть эрудитом. Никогда не мешает повторить это утверждение, хотя я и говорил его тебе Достаточно часто. Он должен узнать не только историю своей страны, насколько это возможно за наш жалкий жизненный ресурс, но и основательно ознакомиться с многообразными законами жизни человеческого общества. Если, к примеру, он желает обсуждать рабство, то должен быть сведущим в вопросах народного хозяйства. Существенными являются и знания языков. К счастью, как старательная ученица ты изучила греческий, латинский и французский языки, сама освоила итальянский, испанский и довольно сносно владеешь немецким. Твои познания в немецком со временем придется усовершенствовать, они будут самым ценным активом после классических языков. Тебе следует также изучить русский. По-моему, ты уже немного знаешь его, этот несложный язык сторицей вознаградит тебя огромным удовольствием от чтения Пушкина. В детстве ты воспринимала историю с точки зрения героических личностей. Это естественная отправная точка. Культ героя является постоянной потребностью, люди будут любить изверга, если он имеет bella figura… [68] Безусловно, положительные благородные герои существуют, в чем мы имеем возможность убедиться даже в наше время. Нам с тобой приходилось уже говорить на эту тему. Мы обсуждали даже, почему нам обоим не нравится Наполеон! Разумеется, теперь ты более глубоко понимаешь сложность и обширность аспектов исторического материала. Однако педантичное изучение фактов не должно исключать живого душевного восприятия, при условии, что оно подчинено правильным представлениям. Бог Дельфийского храма не дает однозначных ответов, но являет туманные предзнаменования. Размышление о таких предзнаменованиях может оказаться более ценным руководством, чем признание, казалось бы, надежных и простых заключений, определяющих, скажем так, общие тенденции развития, которые и привели Маркса к ошибочным выводам. Человеческое поведение, личностные особенности зачастую иррациональны и загадочны. Ты пока, разумеется, остаешься старательным новичком, подмастерьем, едва ли даже историком, так сказать, in ovo [69]. История не является наукой или искусством, хотя историк должен, подобно писателю, быть творческой личностью, должен овладеть литературным мастерством и писать вразумительно и красноречиво, ему не повредит и живое воображение. Что, в сущности, представляет собой история? Достоверный рассказ о событиях прошлой жизни. Поскольку он неизбежно включает некую оценку, то историк также является моралистом. Необходимо придерживаться порой высмеиваемых идей либерализма или свободомыслия. Историкам, как и всем людям, свойственно ошибаться, им приходится принимать самостоятельные решения, постоянно осознавая особые требования к истинности понимания предмета. Странному событию надо оставить его странность, поскольку со временем оно, возможно, предстанет в более ясном и понятном свете. Историка подстерегает множество опасностей. Историю необходимо оберегать от диктаторства, от авторитарной политики, от психологии, антропологии, от науки, а более всего от псевдофилософского историзма. Изучению истории грозит опасность фрагментарности, проникновения исторических концепций в другие дисциплины, такой процесс мы видим в случае с философией. Подобная фрагментарность открывает путь для появления ложных пророков, старых и новых. Не только призраки Гегеля, Маркса и Хайдеггера [70], но и прочие, насколько я понимаю, уже известные тебе умники готовы низвести историю до того, что они называют fabulation [71]. Конечно, банально сводить все к выдумкам, из-за которых мы не можем увидеть правды прошлого. Мы же должны усердно и добросовестно трудиться над его описанием, над пониманием и объяснением исторических фактов. Нам необходим именно такой подход, если мы обладаем мудростью и независимостью. Что вызывает крах диктаторов, что освободило Восточную Европу? Главным образом необузданная жажда правды, верного понимания прошлого и справедливости, порожденной знанием правды. Ты стоишь на пороге нового века. На тебя и тебе подобных ляжет большая ответственность сохранения чистоты исторических знаний и высоких принципов независимого мышления. Ты должна твердо придерживаться этих вечных ценностей, продолжая очищать их и почитая их священные основы. Превыше всего остерегайся успокоенного детерминизма, который все настойчивее преследует нашу высоколобую и многоплановую цивилизацию. Тебе дана своя собственная голова, думай своим умом, будь спокойной и настойчивой, свыкнись с бесконечной медлительностью. Не пропадет даром время, потраченное на проверку фактов или ссылок, поскольку оно является неотъемлемой частью подвижнического труда, ведущего к высокой образованности. Историки также блуждают в ночном мраке. Люби и ищи в жизни совершенство. Помни об этой неизбывной преданности, ты вступаешь в историю, как в храм, ей ты должна посвятить всю жизнь, должна вырасти в настоящего ученого. Ты должна стать аскетом, остерегаться пороков, избегать угрызений совести и чувства вины, на них не стоит тратить время и силы. Не завидуй чужим талантам или славе, не потворствуй чувствам корысти и ревности, памятуя о более высоком предназначении. Иди по жизни легко, не осложняй ее лишними заботами. Избегай вовлечения в проблемы других людей, альтруизм зачастую также является лишь суетным испытанием властолюбия. И еще один совет: не выходи замуж. С замужеством заканчивается истинное восприятие жизни. Мне кажется, ты, во всяком случае, склонна к одиночеству. А для настоящего мыслителя одиночество является неотъемлемым состоянием.