Зеленый рыцарь - Айрис Мердок

Мой переживала совершенно особенное событие. Понедельник давно начался, а она не пошла в школу. Она стала взрослой, ведь ей исполнилось шестнадцать лет, и она имела полное право не ходить на уроки. Уже с четырнадцати лет Мой время от времени намекала своим родным, что бросит школу, когда ей исполнится шестнадцать. Сефтон упорно советовала ей выкинуть из головы такие мысли, а Луиза и Алеф отказывались серьезно воспринимать ее слова, туманно говоря, что время покажет. Когда приблизилось заветное время, Мой сообщила о своем решении директрисе. Та мягко предположила, что дальнейшие занятия могут оказаться полезными для будущей жизни девочки, а вот классная руководительница согласилась с тем, что Мой сможет найти лучшее применение своим талантам.

Мисс Фитцгерберт, с которой Мой не обсуждала тот печальный визит к мисс Фокс, просто посоветовала ей «конечно же, продолжать заниматься живописью». Дома Алеф поздравила ее, Луиза что-то вяло возразила, а Сефтон презентовала список лондонских художественных школ с адресами и телефонами. Этот список, пока не изученный, лежал на полке, придавленный большим черным камнем с белой полосой. Итак, теперь она свободна. Мой лениво валялась на кровати, удрученная опустошающим страхом, и прислушивалась к доносящемуся снизу сердитому голосу Клемента.

Ее продолжала расстраивать схватка с лебедем. Мой еще просыпалась по ночам, задыхаясь от страха, и садилась на кровати. В кошмарных снах ее преследовала массивная белая грудь, наваливающаяся на нее огромной тяжестью. Ее мучили и другие образы и сомнения: удалось ли той темной уточке спастись, или она все-таки утонула, не дождавшись помощи, не почудилось ли ей, что утка улетела, и, кроме того, не повредила ли она что-то самому лебедю? Вспоминая свое отчаянное сопротивление, Мой словно в калейдоскопе прокручивала фрагментарные сцены их сражения, видела, как приближаются к ней страшные, перепончатые, похожие на черные руки лапы, как она яростно хватается за них, чтобы отбросить птицу от себя. Могла ли она повредить что-то бедному лебедю, может, сломала одну из лап? Мой резко поднялась с подушек, встревожив Анакса, который спрыгнул с кровати и, удалившись в свою корзину, изящно и спокойно улегся в ней. Мой сняла ожерелье и убрала его в заветный ящик, где хранила лазуритовую шкатулочку, в которой лежал белый камушек, и клочок бумаги со словами «Сила подчиняется добродетели». Мой опустилась на колени возле стоящих на полу картонных коробок, в которые совсем недавно, знаменуя важные изменения своей жизни, убрала с полок всю коллекцию камней. Помимо способностей к телекинезу ее стало тревожить и случайное озорство некоторых камней, которые, очевидно, приобрели странную подвижность и самовольно сбрасывались на пол. Это не нравилось Анаксу, он сразу начинал злиться и угрожающе ворчать.

— Простите меня, бедные камушки, — сказала Мой камням, перебирая их в коробках.

«Кто я такая, — подумала она, — чтобы вмешиваться в их судьбу? Возможно, всем им хочется быть совершенно в другом месте, на солнце, или под дождем, или на морском берегу. Ведь я лишила их родных мест, лишила свободы!»

Ей вспомнилась давняя сцена, когда еще совсем ребенком она умоляла Сефтон не бросать камень в ручей. Сефтон рассмеялась и бросила.

Самые большие камни Мой оставила лежать на полу возле стен. С особым раскаянием она взглянула на конусообразный камень, по-прежнему покрытый руническими закорючками желтоватого лишайника, найденный ею на склоне холма поблизости от коттеджа Беллами. Он лежал там в травянистой впадине, едва высовывая из травы свою замечательную золотисто-зеленую верхушку, и, казалось, смотрел на соседствующий с ним скальный обломок, на большой серый камень, испещренный мелкими трещинками, которые, должно быть, могли рассказать его историю, записанную на каком-то таинственном и древнем языке. Историю спрятавшихся в густой траве камней, одинокого конического камешка и одинокого скального обломка. Заметив красивый золотистый камень, Мой тут же вытащила его из углубления в земле и радостно убрала в сумку с камнями. Спускаясь с холма, она встретила Беллами, и он помог ей донести весомые находки. Как только он положил сумку в машину, Мой вдруг охватило чувство совершенного преступления. Ей ужасно захотелось отнести этот камешек обратно на его исходное место, где он жил в уединении со своим серым собратом на травянистом склоне. Но сумеет ли она найти то самое место? В общем, теперь конический камень с его золотистым руническим посланием пылился, как в музее, в ее маленькой мансарде, куда не попадал даже дождь, пылился среди других случайных пленников. Как же он, наверное, несчастен. Мой задумалась о том сером скальном обломке, страдающем от одиночества в далекой прибрежной впадине денно и нощно, и в солнечную, и в штормовую погоду. Глаза Мой невольно наполнились слезами.

Поднявшись с пола, она подошла к кровати и присела на ее край. Незаживающая рана терзала ее душу.

«Никогда, — подумала Мой, — я не получу того, чего хочу. Мне суждено мучиться и страдать от поражений, и я никогда не стану настоящим художником, я — бездарь, ущербная тварь, которую нужно придавить или усыпить, чтобы не мучилась. Я похожа на искалеченного дракончика Карпаччо… за исключением того, что тот дракон пострадал безвинно. Отныне моя Жизнь будет отягчена бременем греха, иначе и быть не может. Как же зло умудряется проникнуть в жизнь, как оно зарождается? Ладно, скоро я все узнаю».

Сефтон лежала на полу в Птичнике, но это не означало, что она праздно проводит время. Нет. Сефтон размышляла. Откуда произошли римляне? Если бы Августин [63] не развил учение Платона, возможно, цивилизация пошла бы по иному пути. Каким бы мог стать, к примеру, Ренессанс? Когда Сефтон встала и спустилась вниз, Клемент давно ушел, ей также не встретился и Харви, уже тайно проникший в комнату Алеф с намерением дождаться там ее возвращения. Спустившись в прихожую, Сефтон заметила, что принесли дневную почту, на полу возле входной двери белели какие-то рекламные листки, письмо Луизе, подписанное почерком Джоан, и конверт, упавший адресом вниз. Сефтон убрала рекламу на столик, отдельно положив письмо Джоан. Она перевернула второе письмо и обнаружила, что оно адресовано лично ей. Мгновенно узнав почерк, Сефтон замерла от неожиданности. Потом, сделав глубокий вдох, удалилась в свою комнату и закрыла дверь. Она села на кровать, вскрыла конверт и внимательно прочла послание. Оно имело следующее содержание:

Дорогая Сефтон!

Не могла бы ты заехать ко мне в четверг утром, около десяти? Если у тебя уже есть иные планы, то черкни, пожалуйста, записку и забрось ее в мою почту. В ином случае я буду ждать твоего прихода.

Лукас

— Что тебе снилось сегодня ночью?

— Тигры.

— Острые ощущения?

— Нет. А тебе что приснилось, Харви?

— Башня сиенского кафедрального собора.

— Tiens! [64]

— Ничего не tiens. Она была из марципана. А потом превратилась в абстракцию Мондриана [65].

— Марципан, Мондриан… Я завидую твоим эстетическим снам.

Алеф наконец вернулась и обнаружила ожидающего ее Харви. Как обычно, они уселись друг напротив друга, Харви на кровать, Алеф на стул.

— Ты опять решил походить со старой лечебной палкой. А что случилось с твоей новой шикарной тростью?

— Она, конечно, шикарная, зато эта гораздо удобнее. Адвардены уже вернулись?

— Ага.

— И Розмари, и Ник, и Руфус?

— Да. Более того, я поеду к Розмари в Йоркшир. Буду спать там на роскошной кровати под пологом на четырех столбиках. Потом мы отправимся путешествовать по долинам Шотландии. А остальные Адвардены вернутся в Лондон.

— Хорошо бы они пригласили меня погостить у них. Мне кажется, что Ник и Руфус настроены против меня.

— Никто против тебя не настроен.

— Моя матушка. Она хочет, чтобы я устроился на работу и начал помогать ей.

— Почему ты не сбежишь в Италию? Почему просто не уедешь с глаз долой?

— А ты хочешь поехать со мной? Ладно, ладно, шучу. В любом случае, мне надо торчать здесь под присмотром врачей.

— Но ты же занимаешься. Надеюсь, ты продолжаешь штудировать классику? Ах, я не отказалась бы пожить в квартире Эмиля.

— Очередная неудача. Мне придется съехать оттуда. Эмиль и Клайв возвращаются. Прости, я становлюсь нытиком, а ты не выносишь нытья. У меня ощущение, что я в полном тупике. Какой-то замкнутый круг. Не пойму пока, в чем, собственно, дело, но ощущение полной безысходности. Я столкнулся с одной ужасной трагедией — плачущей женщиной. Весь ужас в том, что она безутешно рыдала.

— Кто-то из наших знакомых?

— Нет. Ох, черт.

— В нашем доме полно плачущих женщин.

— Ну, уж Сефтон-то никогда не плачет.

— На прошлой неделе она рыдала из-за смерти Александра.

— Алеф, только ты не плачь. Мне хочется, чтобы ты никогда не плакала, чтобы тебе всегда сопутствовало счастье, чтобы все у тебя лично было идеально. Рядом с тобой я чувствую себя просто ужасно, кажусь себе ущербным, сломленным, просто отвратительным. Никогда прежде не испытывал подобного унижения. Я превратился в ничтожное создание, попал в черную немилость к судьбе, как вероломный рыцарь, и должен понести наказание, меня пора отправлять на семь лет в услужение к безжалостному тирану.