Жозеф Бальзамо. Том 1 - Александр Дюма

Король взял перо и собственноручно написал приказ г-ну де Стенвилю задержаться на три дня в Реймсе и на три — в Нуайоне.

Затем вызвал нарочного и приказал:

— Срочно доставить приказ адресату.

После этого тем же пером написал:

«Дорогая графиня, сегодня мы возводим Самора в губернаторский сан. Я еду в Марли. Вечером буду у вас в Люсьенне и расскажу все, что я сейчас намереваюсь предпринять.

Француз».

— Лебель, отвезите письмо графине, и советую вам быть с нею учтивым, — распорядился Людовик XV.

Камердинер поклонился и вышел.

29. ГРАФИНЯ БЕАРНСКАЯ

Графиня Беарнская, то есть главная цель всех этих взрывов гнева, камень преткновения всех скандалов, которых так ждали либо опасались при дворе, спешно, как сообщила Шон своему брату, ехала в Париж.

Эта поездка была плодом изощренной изобретательности виконта Жана, которая всегда приходила ему на помощь в трудные минуты.

Не видя возможности отыскать среди придворных дам столь желанную и необходимую «крестную», он обратил взор к провинции, изучал положение дворян, прочесывал города и нашел то, что нужно, на берегах Мёзы в старом, но содержавшемся в полном порядке доме.

Искал он старую сутяжницу и давнюю тяжбу.

Старой сутяжницей оказалась графиня Беарнская, а давней тяжбой — процесс, от которого зависело состояние графини и который в свою очередь зависел от г-на де Мопу[82], недавно заключившего союз с г-жой Дюбарри; он обнаружил, что находится с нею в каком-то дальнем родстве, о чем до сей поры никто не догадывался, и по этой причине называл ее кузиной. В предвидении получения поста канцлера г-н де Мопу относился к фаворитке со всем пылом недавно обретенной дружбы и надежд на будущее содействие, каковые дружба и содействие уже привели к тому, что король назначил его вице-канцлером, меж тем как в обществе его именовали попросту вице-канальей.

Графиня Беарнская действительно была старой сутяжницей, неким подобием графини Эскарбаньяс или г-жи Пембеш,[83] типов нередких в ту эпоху, хотя, как видит читатель, принадлежала она к старинному роду.

Подвижная, сухая, угловатая, вечно что-то вынюхивающая, вечно зыркающая из-под седых бровей глазами настороженной кошки, графиня Беарнская носила наряды своей юности, а поскольку мода вопреки ее капризности иногда бывает разумной, платье молоденькой девушки 1740 года оказалось в 1770 году впору старухе.

Обилие вышивок, накидка с волнистыми краями, огромный чепец, бездонные карманы, невероятных размеров сумка, шелковый шейный платок в цветочек — в таком наряде увидела графиню Беарнскую Шон, любимая сестра и верная наперсница г-жи Дюбарри, когда представилась старой сутяжнице под именем м-ль Флажо, то есть как дочь ее адвоката.

Старуха графиня носила его — речь, разумеется, идет о наряде — как потому, что он соответствовал ее вкусам, так и из соображений экономии. Она не принадлежала к людям, стыдящимся своей бедности, тем паче что бедность эта была не ее виной. Она сожалела лишь об одном — что не может оставить состояния, достойного ее имени, сыну, совершенно провинциальному молодому человеку, робкому, как девица, и притом куда более склонному к радостям плотской жизни, нежели к славе и известности.

У нее, правда, оставалась возможность именовать своими владениями земли, которые ее адвокат оспаривал у семейства Салюс, но поскольку она была женщина весьма умная, то прекрасно понимала, что, решись она призанять денег под эти земли, ни один ростовщик, хотя в ту пору они во Франции отнюдь не всегда были безрассудны, ни один стряпчий, а они во все времена были тертыми калачами, не примет такой гарантии и не ссудит ей ни гроша под такой залог.

Поэтому, вынужденная жить на доходы и арендную плату с земель, не затронутых процессом, и имевшая ренту едва в тысячу экю, графиня Беарнская избегала двора: там пришлось бы платить ни много ни мало целых двенадцать ливров в день за наем кареты, в которой просительница могла бы ездить к гг. судьям или гг. адвокатам.

Главным же образом она избегала двора потому, что отчаялась увидеть свое дело извлеченным из папки, где оно дожидалось очереди, раньше чем через четыре-пять лет. В наше время процессы тянутся долго, но в любом случае каждый затеявший тяжбу может надеяться увидеть ее завершение еще прежде, чем он доживет до мафусаиловых лет; в ту же эпоху процесс растягивался на два-три поколения и, подобно сказочным растениям из «Тысячи и одной ночи», давал цветок лишь через двести-триста лет.

Короче, графиня Беарнская не желала растранжирить остатки родового достояния в попытках возвратить девять десятых оного; она, как мы уже говорили, относилась к тому типу женщин, которых во все времена называли старозаветными, то есть была мудра, осмотрительна, основательна и прижимиста.

Разумеется, она сама могла бы вести свое дело, внести его на судебное рассмотрение, выступить в заседании и исполнить решение лучше всякого адвоката, прокурора и судебного исполнителя, но она была графиня Беарнская, и это имя многому становилось препятствием. В итоге же, снедаемая страхами и сожалениями, подобными тем, что терзали божественного Ахилла, когда он засел у себя в шатре и притворялся, будто не слышит звуков боевой трубы,[84] она, вооружась очками, проводила дни за расшифровкой старинных пергаментов, а по ночам, закутавшись в персидский халат и распустив седые волосы, произносила перед подушкой речи, защищая дело о наследстве, которое оспаривало семейство Салюс, причем всякий раз выигрывала дело благодаря собственному красноречию и всякий раз оставалась им настолько довольна, что желала бы и своему адвокату обладать подобным красноречием в подобных же обстоятельствах.

Само собой понятно, что при таком ее настроении приезд Шон, представившейся как м-ль Флажо, приятно поразил графиню.

Молодой граф был в армии.

Человек верит тому, во что хочет верить. Поэтому графиня Беарнская приняла слова м-ль Флажо за чистую правду.

Конечно, когда графиня немножко поразмыслила, у нее возникли легкие подозрения: она уже лет двадцать была знакома с мэтром Флажо, раз двести бывала у него на улице Львенка Св. Спасителя, но что-то ей не помнилось, чтобы хоть однажды с квадратного ковра, казавшегося ей совершенно крохотным в сравнении с огромностью кабинета, повторяем, чтобы хоть однажды к ней обратились глаза ребенка, привыкшего приходить в кабинет к отцу в надежде получить леденец из бонбоньерки клиента или клиентки.

Однако тогда пришлось бы задуматься и о ковре стряпчего, пришлось бы опознавать ребенка, который мог играть на этом ковре, словом, копаться в воспоминаниях, а м-ль Флажо была м-ль Флажо, вот и все.