Сшитое сердце - Кароль Мартинез

уснула, скажи мне, собираешься ли ты и сегодня вечером вместо нее расплатиться всеми теми лакомствами, какие она мне наобещала. Если нет, то придется потом этой плутовке с соломенными глазами, которая только того и ждет, возместить мне убытки.

– Приходи в полночь к тому же кусту, и я с тобой расплачусь. А пока оставь нас! Уходи вместе со своими паршивыми стеклами!

– Тогда до скорого, ночка моя!

Смерть Люнеса не брала. Яд Мартирио становится медом под его языком. Все лето он погружался в ночь, ласкал ее тени, плакал от наслаждения, распалялся, прижимаясь к холодному телу моей смертоносной сестры, чье ночное благоухание так любил. А Клара обещала все больше и больше – до того осеннего дня, когда Мартирио почувствовала у себя в животе горячее биение. Новое дыхание втянуло ее в себя, и она улыбнулась, сидя одна в своем углу, она впервые улыбнулась.

Она не рассказала об этом Люнесу, но он в конце концов заметил происходившую метаморфозу: его ночка была непорожней, она округлялась, как луна. Он хотел бежать, удрать из красной пустыни, никогда больше не видеть этой пахнущей ночью молодой женщины с холодным взглядом, полным теней. Но не смог улизнуть от своего вожделения. Не смог оторваться от прохладного тела этой женщины – тела, которое каждую ночь преподносилось ему в кустах. Только однажды он не явился, отправился утолять свое желание в другом месте. Мартирио подумала, что он, наверное, наконец умер, оставив ей эту жизнь в глубине ее тела.

Однако на следующий вечер Люнес как ни в чем не бывало появился снова.

– Ты – моя ночка, – признался он ей. – Лучше выложить тебе все начистоту: твоя сестра меня не волнует. Она дышит жаром на мои усталые глаза. Это твою тень я целый день жду, прохладную тень, которая появляется из глубин и ласкает мое пылающее тело. Я прекрасно вижу, что ты в положении. Я не хотел этого – семьи, которую надо кормить, мальцов, которые сядут мне на шею вдобавок к этим проклятым стеклам. Но теперь я только тебя и вижу во сне, ты прогнала всех других, всех этих обычных шлюх. Без тебя мои ночи пусты – хоть криком кричи. Да, ты – моя ночка. Так вот, может, нам подумать о том, чтобы любить друг дружку без третьих лишних и поселиться где-нибудь вместе. Если ты согласна, я завтра поговорю с твоей старшей сестрой.

– Я согласна, – едва слышно прошептала Мартирио в темноте.

Их поспешили обвенчать, и на этот раз свадьба была скромной, потому что из-за Клары все от нас отвернулись. И Анита поняла, почему предназначенное для нашей сестры подвенечное платье было таким широким.

В нашем дворе освободился один из домов. Люнес и Мартирио в нем поселились, там родился их первенец. Мартирио ни разу не осмелилась его поцеловать, но без конца укачивала на своих темных руках, и ей захотелось еще детей, много детей. Ей нравилось, когда живот у нее был полон, когда в нем билась жизнь. Она безудержно отдавалась Люнесу, своему глотателю теней с длинными женственными руками, а тот был ненасытен и делал ей одного малыша за другим. Смерть была плодовита, она округлялась и рожала веселых деток, которые с воплями гонялись друг за дружкой на солнце. Родители дали им французские имена. Жан, Пьер, Франсуаза, Ришар, Клер, Анна и Ивонна толклись в тесном домике, вгрызались в жизнь и висли на шее у веселого стекольщика, не устававшего изумляться, откуда их столько.

Чистая страница

На мою страницу опустилось молчание ночи.

Молчание – и более ничего.

Я слышу, как бьется в пустыне моей жизни мое занесенное песком сердце.

Вольер

Сказительница умолкла, ее сказки стали всего лишь воспоминаниями, заключенными в моей душе. Они скитаются внутри моей пустой оболочки, и я по одному достаю их, чтобы выложить на бумагу.

Но вот уже которую ночь наружу не просачивается ничего, ни единого слова. Безгласные сказки прячутся, зарывшись в мою плоть, а страница остается белой. Шепоты смолкли. Лишь боль еще указывает мне дорогу. Я приберегла худшие воспоминания под конец. Они делают вид, будто исчезают, но я чувствую, что они затаились в тени, которую я взрезаю, окопались там.

Я выдавливаю слова ногтями из своего больного ума, и они выходят оттуда – желтоватые, густые.

Напоследок я приберегла вольер.

Воспоминания и сказки вперемешку, впитанные с молоком и слезами, текущие в моей крови.

Напоследок я приберегла Анхелу и того человека, который так любил ее голос.

Воспоминания и сказки, брошенные в лицо этой далекой женщине, глухой к моим мольбам, навсегда ушедшей, так мало меня любившей, покинувшей меня, одинокую, в мире, где меня не ждет ничего, кроме давних горестей – и даже не моих!

Пусть вселившиеся в меня призраки вернутся в свою тьму, оставив меня наедине с моей внутренней пустотой!

Пусть эхо не повторяет давних шепотов!

И пусть я наконец помру, как моя сестра Анхела со слишком круглыми глазами, чью душу глупец искромсал, чтобы извлечь оттуда химеру дьявола. Он заткнул ей рот, чтобы перестать ее любить, подтолкнул к гибели, а затем, поняв наконец, что борьба его была напрасной и что он всего лишь человек, бросился в разверстую могилу, скатился на ее труп.

После того как Сальвадору изрезали лицо, Анхела перестала петь. Она слушала бормотание пестрого города. Она слышала разнообразные языки, еврейские, мусульманские, христианские молитвы. Она слушала, но больше не пела с тех пор, как на другом берегу ей в горло воткнулся шип, с тех пор как столько крови пролилось через ее рот, заливая улицы незнакомого городка, воспламеняя души безмолвных бедняков, по ее вине внезапно брошенных в непосильную для них битву.

Здесь ее пение разрушило бы город.

Однажды ворона привела ее в сад, откуда доносился многоголосый щебет. За этими стенами жили птицы.

Ворота были открыты, и она вошла.

Птицы десятками порхали в огромном вольере, перекликаясь длинными музыкальными фразами.

Ей внезапно захотелось им ответить, тоже запеть, несмотря на шип.

И зазвучал ее невредимый голос. Все тот же чистый голос, разрывавший душу.

Она не заметила людей, обедавших в парке по ту сторону птичника.

В этом саду был человек, которого терзали сомнения, он впервые сидел за одним столом с вельможами и ел молча, стараясь своей сдержанностью и хорошими манерами заставить позабыть об убожестве своей паствы.

Восхитившись чудесным голосом, долетавшим, казалось, из птичьего вольера, все стали искать его источник.

Анхелу привели к большому столу, уставленному