У пристани - Михайло Старицкий

— Здесь не одна я, друже, — ответила Ганна, — почему же не быть мне здесь вместе с другими и не помочь братьям, чем я могу?

— Но ведь то люди войсковые, привычные к смерти...

— Меня выучили смеяться над ней браты-козаки.

— Ай да отрезала! Правдивая козачка! — воскликнули разом полковники.

— Эх, да и сестра же у тебя, Золотаренко! — произнес с восторгом Богун. — Нет другой такой на всем свете!

Золотаренко только молча улыбнулся.

— Нету! Нету! — вскрикнул весело Ганджа. — Она еще у нас и в Суботове всем заправляла.

— И тут всем лад и пораду дает, — прибавил Богдан, смотря с любовью на вспыхнувшее от смущения лицо девушки.

— Шановные полковники, соромите меня— произнесла наконец Ганна, — разве одна я хочу послужить своей отчизне и вере, разве мало теперь по всем загонам дивчат и молодиц, которые несут, как и вы, свою жизнь?

— Что правда, то правда, — вскрикнул шумно Нечай, — орлы, а не дивчата! Серпами и рогачами режут и колют ляхов. Скомпоновать бы такой полк да и пустить на ляхов, ей-богу, побежали бы все.

— А полковником поставить над ними нашу Варьку! — добавил Ганджа.

Шутки и остроты закипели кругом.

Тем временем Кривонос, отведя в сторону Чарноту, и журил его, и любовался им, и не знал уже, что сделать со своим любимцем, к которому он привязался всем своим ожесточенным сердцем, словно к родному сыну.

— Эх, да и сердился же я на тебя, друже, — говорил он, похлопывая Чарноту по плечу, — лютовал так, что хоть и землю грызть как раз впору! Когда б ты прибыл вовремя, заарканили бы Ярему, как бог свят. И где это ты замешкался? Я уж думал: не повстречался ли ты с кирпатой невзначай.

— Прости, Максиме, друже, — ответил с некоторым смущением Чарнота, — казнил я уже себя за это немало. Задержался под Корцом.

— Ну, да на этот раз ничего, здесь он, дьявол, теперь уж не уйдет от меня. Одначе что за пышная фигура! — продолжал Кривонос, отступая на шаг и любуясь своим другом. — Фу ты, черт побери! Не берет ни огонь, ни вода, ни порох. Князь, да и только, хоть квитку пришивай.

Чарнота бросил быстрый, пытливый взгляд на Кривоноса, но в это время раздался громкий возглас Ганджи:

— А что ж, когда на ляхов, батьку? Товарищи присоединились к остальным старшинам. Ей-богу, веди хоть завтра, — продолжал с азартом Ганджа, — так уж чешутся руки задать им доброго прочухана! Надоело уж в играшки играть.

— Го-го, какой ты скорый! Так и без передышки готов! — усмехнулся Богдан.

— Да что там отдыхать, успеем отдохнуть и после, в могиле, — ответил удало Ганджа, — а покуда еще надо на этом свете нагуляться вволю, чтоб и чертям было страшно в пекло принимать!

— Да не бойся, друже, там теперь и места нет, — улыбнулся своею широкою улыбкой Кривонос, — все куточки позанимали ляхи!

— А правда, батьку, крышили мы их добре! — воскликнул весело Нечай.

— Что говорить, досталось подлым латынянам немало, — заметил и отец Иван.

Он был одет теперь в жупан и высокие сапоги, в смушевой шапке на голове, как у всех других старшин; у пояса его болталась сабля, а за поясом торчали пистоли, только густая коса, которую отец Иван не хотел обрезать, обличала его сан.

Разговор перешел на рассказы о последних событиях, о взятии городов и народных восстаниях.

— Ну да и ты ж, батьку, славно надул комиссаров{45}, — воскликнул оживленно Нечай, — и голова же у тебя, гетмане, что ни говори, а во всей Польше не сыщешь такой!

— Верно! Верно! — подхватили все.

— Видите ли, дети, — усмехнулся тонко Богдан, — они задумали обмануть меня; а пан Кисель — лисица добрая, ловко пробирается, да только не умеет следов заметать. Ну, когда увидел я это и говорю: «Добре ляхи, мосцивые паны, воевать так воевать, а коли дурить, так хоть и дурить, только посмотрим, кто кого передурит?» Хотели это они меня лыстами усыпить да на безоружного ео всем войском напасть. «Что ж, — говорю я, — коли панам такие штуки можно чинить, так козаку-сироте и бог простит», да и стал с ними на той же дудке играть; вот как узнали они, что я подле них уже со всеми силами стою, так так чкурнули, что хоть на крылах, да и то бы не догнал!

— Ха-ха-ха! — разразились громким смехом все присутствующие. — Припекло!

— Одежду, верно, по дороге скидали, чтоб легче коням было! — воскликнул отец Иван.

Шутки и остроты закипели снова.

— Ну, Ганно, любая моя, — обратился к Ганне Богдан, — собрались мы все снова хоть не под одной стрехой, так под одним наметом, прикажи же подать нам доброго меду. Завтрашний день — что бог даст, а сегодняшний еще наш. Так проведем же его с честным товарыством так, чтобы любо было хоть на том свете згадать.

Ганна вышла, и через несколько времени в палатку вошли козаки с наполненными блюдами, с серебряными ковшами, кувшинами и кубками. Вино и еда еще больше оживили всех. Всюду слышались веселые тосты и пожелания; передавались подробности о положении польского лагеря, о ссоре Иеремии с Заславским. И радость встречи, и уверенность в правоте своего дела и в своих силах подымали настроение всех. Богун не отходил от Ганны; он рассказывал ей о своих победах и приключениях, и Ганна слушала с наслаждением все его рассказы и разговоры старшин; всевремя не отводил он восхищенных глаз от лица Ганны; с этим новым выражением она казалась ему еще прекраснее, еще дороже.

Наступил уже вечер, и в палатку внесли зажженные шандалы (канделябры), когда в лагере послышались снова громкие крики и возгласы тысяч голосов.

— А кто б это был? Сдается, уже все собрались, — встрепенулся Богдан.

— А так, батьку, — ответили полковники, и взоры всех устремились с нетерпением на вход палатки. Прошло несколько минут, шум рос и приближался, а вместе с ним росло и любопытство, и нетерпение всех. Но вот кто-то сильно отдернул полу, и у входа в палатку остановился широкоплечий, статный молодой козак. С секунду все с недоумением смотрели на него.

— Да неужели же не признаешь меня, гетмане батьку? — произнес звонким молодым голосом прибывший.

— Тимко! — вскрикнул гетман и бросился навстречу к вошедшему.

Все кругом поднялись. На пороге действительно стоял Тимко.

— Да как же ты вырос, каким лыцарем стал! — говорил в восторге Богдан, обнимая сына.

— Верно, верно, — шумели кругом козаки, обступая Тим­ка, — ай да Тимко, ай да гетманенко! И не узнать его!

И действительно, трудно было узнать теперь Тимка: из неуклюжего подростка вышел стройный, красивый козак. Долгое пребывание при ханском дворе придало всем его манерам какую-то своеобразную красоту; лицо его дышало молодой удалью и задором; небольшие черные усы покрывали резко очерченную губу. Все обступили Тимка и все наперерыв спешили почоломкаться с ним.

— И Ганна здесь! И Богун! И Ганджа! — повторял Тим­ко, здороваясь по очереди со всяким. — Эх, братчики, друзи мои! — восклицал он радостно. — Да и соскучился же я за краем своим да за вами за всеми, ну, вот как самый последний черт за пеклом!

— А помнишь, Тимоше, как ты со мной еще в Суботове бить ляхов собирался? — спрашивал его Ганджа, поглаживая с любовью широкой ладонью спину своего воспитанника. — Ну, теперь покажи им свою науку!

— Покажем, покажем! Дай срок! — отвечал весело Тимко.

Воспоминания, вопросы, ответы посыпались один за другим.

Когда первый восторг встречи прошел, Богдан усадил подле себя Тимка и стал его расспрашивать о действиях и намерениях хана.

Тимко сообщил, что хан переправился уже через Днепр с ордою, а с ним прибыло сейчас четыре тысячи татар с Карабач-мурзою во главе.

— Ну, панове-товарищи, так вот что: слушать моего наказа, — произнес Богдан, подымаясь с места, и все поднялись кругом. — Татар мы ждать не будем, — готовьте войско. Идите же по своим частям, — на утро всем отдам приказ.

Еще белесоватый осенний туман лежал густым покровом над окрестностями, когда в лагерь прибежали козаки со сторожевых постов.

— Гей, панове-молодцы, козаки-запорожцы, вставайте скорее, ляхи показывают охоту начинать битву: вызывают на герц удальцов! — кричали они, пробегая по всем направ­лениям.

В одно мгновение всё всполошилось в лагере.

— На герц! На герц! — раздались кругом одушевленные возгласы.

Козаки бросились седлать своих лошадей, осматривать оружие. Между тем от палатки гетмана побежали во все концы лагеря гонцы с приказом полковникам собираться немедленно к гетману. Через полчаса все уже стояли в палатке Богдана. Лица всех были серьезны, сосредоточенны, важны; в сдержанных движениях виднелись затаенное нетерпение и лихорадочная жажда поскорее сразиться с врагом.

Посреди палатки стоял Богдан с гетманскою булавой в руке.

— Панове полковники, — обратился он ко всем торжественным и повелительным голосом, — враг показывает охоту сразиться. Настало нам время постоять за себя; это не Корсунское сражение, — на нас наступает вся Польша. Помните все: победят нас здесь ляхи — мы пропали навеки, победим мы — тогда в руках наших и наша воля, и все наши права. Нет с нами татар, но это еще лучше, — мы должны показать им, что можем победить и сами.