Горбун - Вероника Кузнецова

Я смотрела на свою чашку и чувствовала, что не в состоянии проглотить ни капли кофе.

— По-моему, времени прошло достаточно, и вы должны убедиться, что кофе не отравлен, — заметил Дружинин, неверно истолковав мои страдания.

Как всё-таки хорошо, что люди не могут читать чужие мысли! Будь я на месте горбуна и узнай, что какая-то девица жалостливо разбирает чувства, которые ей внушает мой недостаток, может быть, незначительный для неё, но для меня представляющий главное бедствие всей моей жизни, заслонившее для меня всю прелесть этой жизни… Что бы я испытывала? Наверное, жестокую боль.

От этих размышлений на меня повеяло беспросветной тоской. Если горбун, и правда, подозревает окружающих в излишнем и недоброжелательном внимании к его фигуре, то внутренняя жизнь его похожа на прощание с усопшим у свежевырытой могилы. Почему мне в голову пришло это сравнение, не знаю, но меня чуть не передёрнуло от нахлынувших воспоминаний, слишком ярких и мучительных.

Так уж повелось, что люди сторонятся прежде всего физического уродства, беспричинно распространяя его на душу. Есть ли книга, в которой урод играет положительную роль? Дружинин переводил "Три страны света", где плетёт свои сети горбун Добротин, из-за людской злобы и вечных насмешек ставший хитрым, мстительным, безжалостным, но, в конце концов, наибольший вред принесший самому себе. Представляю, как горько Дружинину переводить многочисленные страницы, посвящённые горбуну, а в особенности те, где описываются издевательства, сопровождавшие Добротина почти всю его жизнь.

Положительный герой всплыл в моей памяти внезапно и озарил окруживший меня мрак ярким светом. Гэрет из "Зимы в горах" Уэйна. У меня возникло ощущение, что я тащила в гору тяжкий груз и кто-то неожиданно снял его с моих онемевших плеч. Прочь примеры из отечественной литературы! В конце концов, жизнь на Руси на протяжении всей её истории была так тяжела, что об особой деликатности к людям речи быть не может, а тем более, о бережном обращении с теми, кто сильно отличается от окружающих и поэтому очень уязвим. В натуре обычного грешного человека, терпящего личные беды, иногда возникает желание уколоть своего ближнего. А кого легче обидеть, если не обиженного судьбой? Нет, в России, где почти каждому приходится бороться не за достойную жизнь, а за выживание, светлые литературные примеры найти трудновато. Правда, в фольклоре встречается образ чудовища с доброй душой, но это всего лишь сказочный персонаж, например, заколдованный принц из сказки "Аленький цветочек". Однако здесь необходимо отметить явную натяжку, потому что принц не был страшилищем с раннего детства, имел когда-то облик очень привлекательный, а положение такое высокое, что, будь он даже трижды уродом, никто не посмел бы его обидеть. Но даже при наличии хорошего воспитания, приятной наружности и всяких прекрасных черт характера, принц всё-таки не был совершенством и, требуя от купца одну из его дочерей, не подумал, какое приносит горе отцу. Если бы таким вот образом к страшному зверю из дома ушла я, с моей мамой тут же случился бы инфаркт и никакие чудесные превращения в будущем не заслонили бы зла, которое причинил принц. Если поразмыслить, купец тоже держался не на высоте. Вместо того, чтобы предлагать любимым дочерям выбрать наводящую дрожь участь, ему следовало бы сослаться на свои коммерческие дела и самому отправляться на жительство к чудовищу. Да, хорошо, что люди не могут читать чужие мысли! Узнай Дружинин хоть о малой доли моих литературных изысканий, он в ужасе сбежал бы от этого бреда, непонятно почему провернувшегося у меня в голове.

— По-моему, вы сильно сгущаете краски, — сказала я.

Наверное, и у горбуна мысли в голове не застаивались, потому что он поднял на меня изумлённые глаза, явно забыв, о чём мы говорили вначале.

— Пусть я опровергаю утверждение, что быстрее всего человеческая мысль, но я всё ещё продолжаю думать о Хансене. Вам не кажется, что вы поддались излишней мнительности?

— У меня есть для этого повод, — возразил Дружинин.

Конечно, повод у него был, и повод слишком печальный. Но, может быть, он ошибался, и Хансен не придавал значения его внешности.

— Излишняя мнительность всегда вредит и даже вызывает подозрения, — неуклюже пошутила я.

— Какие подозрения? — быстро спросил горбун.

Из-за дурацкой жалости я чуть не выдала наши с Ирой догадки. Недаром он сразу насторожился. И кто меня дёрнул за язык его утешать?

— Пусть не подозрения, но уж недоумение точно вызывает. Почему вы решили, что вы у полиции на заметке? Вам это Хансен сказал?

— Это следует из "во-вторых", — ответил горбун, и я уж думала, что на этом он остановится, но он продолжал. — Во-вторых, я имел глупость откровенно поговорить с Хансеном, о чём теперь жалею.

"Во-вторых" оказалось совсем не тем, что я вообразила и из-за чего пустилась в самые мрачные размышления, благодаря которым даже не смогла допить кофе, пока он был ещё горячим. Плохо я разбираюсь в людях, коли решила, что самоуверенный горбун будет страдать из-за своего уродства. Уж он-то наверняка считает себя неотразимо прекрасным, недаром Ире пришлось напомнить о его внешности.

— Вы, конечно, указали ему на преступника, — пренебрежительно заметила я.

Он молча обратил на меня глаза.

— Сделали ему классический подарок, — продолжала я, — но полицейские чем-то сродни военным, поэтому обычно с тупцой…

— С чем? — не понял горбун.

— С тупцой, — чётко повторила я. — То есть обладают изрядной долей тупости. Это неологизм.

— Полезное слово, — по-литераторски остро отметил горбун. — Постараюсь запомнить. И что же дальше?

— Вместо благодарности он заподозрил вас.

На лице моего гостя сменилось несколько оттенков чувств, но под конец на его губах появилась улыбка.

— Вы почти угадали, Жанна, — сказал он.

Я мгновенно забыла о своём отношении к Дружинину.

— Так кто же убийца? — спросила я.

Горбун не спешил отвечать, а я на какое-то время поверила, что напрасно подозревала его в преступлении, и задержка с объяснением меня задела. Вполне возможно, что в голове у него уже выстроилась стройная версия, в которой не хватает лишь самых малых звеньев, чтобы она стала чёткой картиной происшествия, но ведь все не могут сразу догадаться о том, кто именно и по какой причине решился на два убийства и покушение на третье, иначе все были бы детективами и у писателей не стало бы возможности вывести на страницах своих произведений Холмсов, Пуаро и отцов Браунов, как образцов ума, изобретательности и предусмотрительности. Похоже, сейчас я оказалась на месте не слишком сообразительных помощников великих детективов и, честное слово, позавидовала их умению подавлять гордость. Неужели, живи они на самом деле, они и впрямь смогли бы безропотно и понимающе сносить высокомерие своих гениальных друзей?