Майя и другие - Сергей Николаевич

Дочь сидела на сцене среди своих подруг и уважаемых кинематографистов – друзей матери из далекого прошлого. Она почувствовала на себе взгляды, когда белые розы положил угловатый стеснительный юноша, – сначала один фотограф, а вслед еще несколько сделали серию снимков, вызывая недоумение и любопытство у непосвященных. Дочь тоже не понимала, что происходит, и вдруг узнала его – это был ее сын. Однажды она разыскала его в “Вконтакте” и написала с фейковой страницы от лица парня – с предложением секса. Проверяла: гей он или нет. Мальчик даже не ответил. Удовлетворенная, что родила здорового ребенка, она снова потеряла к нему интерес.

Зачем он пришел?!

Она сидела покрасневшая и окаменевшая.

Зачем ставить ее в неловкое положение? Это неприлично!

В доме эта тема была табу, и только недавно мать сама нарушила его. После очередного побега она сбивчиво рассказывала, как увидела в подземном переходе свою несостоявшуюся родственницу. Которая вместе с угловатым юношей шла навстречу ей. Знаменитая актриса N остановилась, радостно глядя на них. Суровая женщина поджала губы и убыстрила шаг, увлекая за собой внука. “Мой мальчик! Милый мой!” – закричала знаменитая актриса N им вслед. И даже попыталась догнать, но растерялась, упустила.

Это была единственная встреча внука и знаменитой бабушки. Что за необходимость приходить на похороны?!

И вдруг дочь догадалась. В ужасе она даже забыла на мгновение, где находится… Сейчас наследница этой квартиры она, а кто ее наследник? Он.

А он – это они. Сволочи, которые разрушили ее жизнь. Подонок, от которого она родила (подонку тогда было четырнадцать, как и ей). И его родители, которые подняли этот губительный для нее шум, усыновили отказного мальчика. Теперь они почуяли добычу. Стая волков. Семья сволочей. Подбираются. Еще грохнут ее… Недвижимость все же… Москва… Она вдруг осознала, что осталась совершенно одна в этом мире.

Ей уже столько лет, но она до сих пор несчастна. Неужели счастья нет на этом пути? Но почему у других есть? Почему у матери было? Ведь это она ее заставила! Это она сломала ее! Она во всем виновата!

Дочь вдруг впервые начала рыдать, ее тут же, с готовностью и как будто с радостью, принялись успокаивать, затрещали затворы фотоаппаратов.

Она не поняла: ей сделали укол или нет, – но все ей вдруг стало безразлично, с безучастным видом уже шла она, опираясь на чьи-то руки, вяло думала о том, что будуар в этой запущенной квартире, как седло на корове… Нужно всю квартиру ремонтировать в таком стиле. А у нее нет ни денег, ни сил…

Прошли похороны.

Заканчивались поминки. Но, несмотря на привычную московскую занятость, никто не расходился. Ресторан был модный, узбекский, с изумительной кухней. Настолько качественная еда – наверное, может вылечить за полчаса от депрессии. В зале – все, кто нужен. С удовольствием общались, решали деловые вопросы, просто отдыхали. О знаменитой актрисе N почти не вспоминали – сколько можно?

Еще несколько дней выходили толстые спецвыпуски желтых изданий – с роскошными фотоотчетами об этих похоронах.

Еще несколько дней созванивались старые незанятые актрисы, которые так тепло пообщались на поминках.

Еще несколько дней стояла хорошая погода.

Александр Кабаков

Маленькая слабость Л

На старых участках метались под ночным ветром тени гигантских сосен – проклятый ветер вдруг поднялся такой, что раскачал эти деревья, в два обхвата на уровне человеческого роста, и они двигались, скрипя и вздыхая, как шекспировский лес.

Когда поселок начинали строить, сосны уже были старыми, и их пощадили, не вырубили, хотя вообще стариков не щадили. За семидесятилетним Ш. приехали даже не ночью, а в сумерках. Другим будет наука… Б., стоя на своем крыльце в полосатой атласной пижаме, так и сказал: “Поделом старой сволочи. И некоторым подобным белогвардейским блядям пора следом… То-то, господа хорошие, пожалте-с бриться”. Пузо Б. под пижамой выпирало, будто он был на восьмом месяце. Говорил Б. – да и писал, к отчаянию редакторов, – на собственного изобретения смеси матерного и старорежимного, мог себе позволить. Слова его разнеслись над пустой улицей, поскольку жильцы еще недостроенных по большей части дач попрятались на всякий случай. “Эмка” захлопала дверями, рыкнула мотором и, оседая колесами в мелкой пыли, тяжело покатила к шоссе.

И тогда ночью тоже поднялся ветер, вспомнила она. И сейчас так же пусто на улице, хотя ни за кем не приедут. Но время позднее. Пьяницы местные по домам приканчивают кто вторую, а кто бессчетную бутылку. Разве что какой-нибудь вовсе пропащий Т. встретится, бредет на станцию в ларек, торгующий для своих круглые сутки, – не хватило… Но к утру Т. о встрече забудет.

Она заплакала.

Если бы кто-нибудь из сотен, знавших Л. за бесконечную ее жизнь, мог видеть ее сейчас и разглядеть слезы в темноте, он решил бы, что они выбиты ветром, подумала она. Тем более правдоподобно, что ветер поднимал и нес вечную здешнюю пыль, мелкую и жгучую.

Если бы кто-нибудь знал, из-за чего действительно плачет Л., подумала она.

Уже очень давно, со времен тщеславной и бессильной юности, она думала, а иногда и говорила о себе в третьем лице. Назло своей чужой фамилии…

Л. плакала на ходу.

В конце концов, Л. имеет право плакать ветреной ночью, подумала Л. В конце концов, она может иметь слабость, маленькую, пусть даже постыдную слабость, а кто не имеет таких слабостей, тот упрекни ее, брось в нее камень… Конечно, все равно найдется много желающих упрекнуть Л., но как бы не так, вы никогда не узнаете о ее маленькой слабости. А если и узнаете, то не решитесь наехать – как теперь говорят молодые люди. Те, кто сменил последних великих в ее гостиной. Вам дорого обойдется такой наезд. Все ее великие, все их знаменитые тени заслонят ее.

Л. продолжала плакать на ходу.

Она скорбела о жизни, потраченной на обретение того, что должно было принадлежать ей по праву ее существования. Жизнь много взяла у нее в долг и не спешила отдавать долги. Огромные эти долги приходилось взыскивать с мужчин, иногда даже с женщин, а это опять был труд, тяжкий ежедневный труд соответствия между самой Л. и собственной ее ролью, главной ролью, от начала до конца прописанной ею самой.

Л. уже плакала в голос. Тут заплачешь, думала Л.

Все можно поправить, все можно закрасить, запудрить, скрыть. Но сияние глаз, которое никуда не делось, не соответственное цифрам в паспорте… Но багровая тень страсти, мерцающая в сумерках обычного дня… Но маленькая постыдная слабость…

Л. дошла до конца улицы, носившей то же, что и она, имя – вернее, фамилию – и повернула за угол, после которого старые участки кончались, и кончалась ее прежняя жизнь.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});