Дом среди сосен - Анатолий Злобин

— Смотрите, потеряете свой аппарат, — сказала она.

— Хелло, мадмуазель. Как поживаете?

— Я вам не мадмуазель. Пора запомнить это.

— Простите, мадам Люси. Мысленно я всегда называю вас девочкой.

— Когда вы наконец перестанете ездить за нами? — грубо спросила она. Она была дьявольски хороша, когда злилась.

— Пока не сделаю картины о вашем номере.

— Времени было достаточно.

— Я задумал такую ленту о вашем номере, чтобы люди валили на нее толпами. И я сделаю такую ленту.

— За полгода можно было сделать десять таких лент.

— Видите ли, мадам, ваш номер продолжается одиннадцать с половиной минут. Моя катушка работает одну минуту. Кроме того, я должен снять зрителей, потрясенных вашим искусством. Еще надо снять шталмейстера, оркестр. И еще то, что я задумал. Для этого нужно время. — Я говорил ей святую правду, но она мне не верила.

— Что вы там еще задумали? — К ней ужасно шло, когда она злилась.

— Пока это не получается, мадам.

— Может быть, вас не устраивает наш номер? Может быть, мой муж плохо прыгает?

— Что вы, мадам? Он прыгает замечательно, больше чем замечательно. Просто мне не везет, мадам.

— Ну и профессия у вас, — усмехнулась она.

— Всякая профессия плохая, когда не везет. Я бы с удовольствием бросил это дело ради того, чтобы попрыгать с вами.

— Слишком много вы себе позволяете.

— Я буду терпеливо ждать, мадам.

— Не дождетесь.

— Простите, мадам. Дают звонок.

Он редко разговаривал со мной после одной встречи, когда он попросил показать ему, как выглядит его номер на экране, и я ответил, что отправляю всю пленку для проявления. Он ни разу не видел себя со стороны, и ему очень хотелось посмотреть на экране, как он прыгает, а я не показал ему, хотя несколько катушек было проявлено и перепечатано для пробы и я смотрел их в зале. За прокат зала мне тоже пришлось платить, но все это было одно и то же, и я перестал смотреть пленку, чтобы не тратить зря денег.

С деньгами было совсем плохо. Я никак не рассчитывал, что эта история так затянется, а конца ее не было даже видно. Я просидел еще неделю в цирке и истратил еще пятьсот метров пленки.

Мне стоило больших усилий решиться на то, чтобы просить денег у жены. Она с самого начала назвала мою затею дурацкой и предсказала, что я провалюсь. Мы как следует поговорили тогда, и я уехал.

В тот вечер, выйдя из цирка, я покрепче выпил в баре и позвонил домой. Жена подошла к аппарату сама.

— Как дела? Твой Китс еще прыгает? — спросила она.

— Конечно, прыгает, Дора. Он здорово прыгает. Просто здорово. Я с удовольствием снимаю, как он прыгает.

— Мне надоело быть одной. Я скучаю, милый.

— Я оставил тебе достаточно денег, чтобы ты не скучала в одиночестве.

— Так вот почему ты звонишь. Ты на мели? Да? Кто же она? Циркачка? И тоже прыгает?

— Не болтай глупостей, дорогая. Просто мне не везет. Мне ужасно не везет.

— Это было ясно с самого начала. Надо бросать эту работу и начинать другую. Кстати, на лето меня пригласила Мари. В субботу они уезжают на яхте. Тебя она тоже приглашала. У нас будут акваланги и камера для подводных съемок. Ты сможешь снять там чудесные пейзажи под водой. Она очень приглашала тебя.

— Я не могу, дорогая. Будет лучше, если и ты не поедешь. Мне нужны деньги.

— Если ты хочешь, чтобы нам не везло, делай это один. И если мы не можем решать наши дела вместе, давай решать их отдельно.

— Сейчас не время выяснять отношения. Мне нужны деньги. Очень нужны. До зарезу.

— Ты прав, милый. Сейчас уже поздно. Нельзя решать такие вопросы так поздно. Я хочу спать. Я отвечу тебе завтра.

Я бросил трубку и пошел в бар. Бар — самое подходящее место для человека, которому не везет. Когда мне не везло, я всегда много пил, и это иногда помогало мне.

На этот раз не помогло и вино. Я сидел в баре до самого закрытия и взял еще бутылку в гостиницу и прикончил ее в постели. Когда я проснулся, голова трещала и разламывалась. Я всегда просыпался с головной болью, но к вечеру это проходило, и можно было начинать все сначала.

Я еще брился, когда принесли телеграмму. Дора писала, что уезжает на яхте. Это было похоже на разрыв, хотя телеграмма была составлена тонко и хитро. Я бросил ее и позвонил, чтобы мне принесли две бутылки. Я сидел в номере и пил и все еще надеялся, что она позвонит мне и пришлет денег, и тогда все уладится.

Но она не звонила. Мальчик приносил мне бутылки. Первый раз я напился не после работы, а до нее. В голове у меня здорово шумело, когда я пошел в цирк. Я был так сильно пьян, что пошел через служебный ход, прямо через конюшни. В проходе я едва не столкнулся с ней.

— Опять вы пришли сюда? — грубо сказала Люси.

— И завтра приду. Вот увидите.

— Ни черта у вас не выйдет! — почти закричала она. — Уезжайте отсюда.

— Я живу в «Паласе», третий этаж, восьмая комната. Приходите — возможно, мы договоримся.

— Если я приду, то только затем, чтобы закатить вам пощечину.

Ох, до чего же мне надоело смотреть этих клоунов, которые только и умели давать друг другу пинки под зад. Канатоходец был тоже не лучше. А тот, который глотал шпаги, был просто шарлатаном. Я узнал это, как только снял его ускоренной съемкой. Еще тогда я решил, что тоже вставлю этот кусок в свою ленту. Когда он глотал сверкающую шпагу в три раза медленнее, чем на самом деле, было отлично видно, как она складывается и части ее входят одна в другую. А потом он зажимал острие шпаги зубами и ловко выдергивал ее изо рта. Мы до упаду хохотали, когда вместе с хозяином зала просматривали этот кусок. Он три раза просил прокрутить его и все время хохотал до слез, а потом не взял с меня денег, и мы распили вместе бутылку. Будет очень смешно, когда зрители увидят это. Весь зал будет хохотать над тем, как складывается его шпага. Люди любят, чтобы им показывали смешное и серьезное вместе. Сначала они посмотрят мой фокус со шпагой и будут весело хохотать, а потом увидят серьезный номер.

Что и говорить, Китс работал на совесть, без всякого жульничества.

Когда же они выйдут на арену? Кажется, прежде будут лошади, а потом выйдет Китс. Я посмотрел наверх, туда, где на перекладине висела сложенная веревка. Наверное, было бы не очень трудно забраться туда ночью и аккуратно подрезать ее. Я здорово пьян, если в голову начинают лезть такие скверные мысли. Но ведь можно не лезть туда самому, можно нанять человека. Правда, это будет дорого стоить. Я совсем пьян. Надо думать о другом.

Тот жокей, который сломал себе руку, снова прыгал с лошади. Он сломал руку, вылечил ее и снова собирался сломать, а я все торчу здесь. Скорей бы это кончилось. Вот о чем надо думать.

Наконец шталмейстер важно вышел из-за форганга, и осветитель включил мои прожекторы. Надо будет заплатить ему, когда я уеду. Когда же я уеду? Неужели мне придется уехать ни с чем? Сколько я смогу еще продержаться? Можете не сомневаться, мадам Люси, я буду держаться до конца — пока у меня не выйдет.

Они выбежали на арену, и я на несколько секунд нажал спуск, проверяя камеру. Аппарат показался мне чересчур тяжелым, и пришлось положить его на колени.

Они забрались наверх и начали работать. Она была очень хороша там, наверху, когда качалась на трапеции, и многие брали с собой бинокли, чтобы лучше разглядеть ее.

Потом она полезла еще выше и сбросила корду. Веревка закачалась в воздухе, и конец ее ползал, затихая, по опилкам на арене. Она подождала, когда корда повиснет спокойно, и чуть подвинула ее, проверяя правильность положения. Я посмотрел наверх. Конечно же, корда висела не против середины кольца. Я сильно пьян, подумал я, раз мне начинает мерещиться такое. Я просто сильно пьян и плохо вижу. Я поднял ладонь, кончики пальцев мелко-мелко дрожали: так я был пьян. Мне трудно будет держать аппарат, если мои руки так дрожат. А сегодня я должен быть твердым, как никогда. Я посмотрел туда еще. Корда висела спокойно и не против середины. Может быть, Китс левша. Странно, почему я не замечал раньше, что он левша. Нет, он не левша, я точно знаю это. Я хотел крикнуть им, чтобы они остановились. Поздно. Он уже стоял наготове, и меня могли бы обвинить в том, что я вызвал падение своим криком. Нет, я не мог кричать. Теперь уже поздно. Все пойдет своим чередом. И вообще, какое мне дело, как висит веревка. Веревкой управляет его жена, и она лучше меня знает, что ей нужно. Ведь она уже двести раз вешала эту веревку и знает, как это делается. Мне нет никакого дела до нее.

В цирке было совсем тихо. Все сидели и, как зачарованные, смотрели наверх, и никто не замечал, что веревка висит не против середины кольца. Конечно же, это только показалось мне, не стоит думать об этом. Главное, чтобы не дрожали руки.

Она крикнула ему «Хо-оп!», и это прозвучало в тишине, как пистолетный выстрел. Я поднял камеру и нацелился на него, как только он начал прыжок. Аппарат был очень тяжелый, и я что было сил стиснул рукоять, ведя камеру за ним. Он отпустил трапецию и полетел. Руки его разорвали папиросную бумагу, и тело мелькнуло в кольце. Он слишком поздно заметил, что корда висит не против середины кольца, и руки его прошли мимо веревки. Я хорошо видел сквозь стекла, как пальцы его судорожно сжались и схватили пустоту. Он уже знал, что промахнулся, лицо его перекосилось, рот раскрылся. Но я не слыхал его крика: мне было не до него. Я вел аппарат за ним, держа его в центре кадра. Тело его перевернулось, но он еще мог схватить веревку, когда она ударилась о его плечо, скользнула по руке и проскочила у самого локтя. Я хорошо видел в кадре, как рука его метнулась к веревке и прошла мимо. Он задел веревку тыльной стороной ладони, и она отскочила еще дальше, а потом снова ударила его, но уже по ногам, потому что он все время летел вперед. Он перевернулся еще раз и стал падать на арену. Он падал, а я медленно вставал со своего места, чтобы изменить точку. Этот прием был у меня задуман с самого начала. Камера и он двигались навстречу, и это давало дополнительный эффект для изображения. Я все рассчитал точно, и аппарат у меня не дрогнул, и я все время держал его в самом центре кадра. Я вставал медленно, гораздо медленнее, чем он падал, и ноги тоже не подвели меня. Он шлепнулся на опилки головой и ногами сразу, и тело его распласталось на краю арены, а голова почти вся ушла в опилки. Я уже выпрямился и стоя быстро переменил объектив, чтобы снять его крупным планом. Я успел это сделать прежде чем сбежались люди, и хорошо видел в кадре, как вокруг него расползается все шире темная лужа. Потом подбежали люди, и я прошелся камерой по трибунам, снимая искаженные лица и переполох, который поднялся там. Я держал спуск до тех пор, пока не почувствовал, что катушка кончилась.