Жизнь Антона Чехова - Дональд Рейфилд

Шехтель, к тому времени ставший модным и преуспевающим архитектором, прислал в ответ сто гаванских сигар. Благодарный Антон, заглянув к нему 1 мая, оставил в подарок гербовую сигару, по поводу которой написал в письме инструкцию: «Ее следует курить не только стоя и без шляпы — этого мало; нужно еще, чтоб музыка играла „Боже, царя храни“ и чтобы вокруг Вас гарцевали жандармы». Однако наслаждение даже самой лучшей в мире сигарой длится не более часа. То, что составляло предмет истинных вожделений Антона, было обещано ему Лейкиным. По этому поводу велись долгие переговоры и делались многочисленные распоряжения, и 5 апреля, о чем свидетельствует запись в лейкинском дневнике, томительным ожиданиям пришел конец: «Люди Худекова повезут завтра худековских птиц с птичьей выставки в деревню в Рязанскую губернию и кстати доставят по дороге и такс Чехову в Москву».

Глава тридцать девятая Лето с таксами: апрель — август 1893 года

В четверг, 15 апреля, в Мелихово приехала Маша и привезла с собой 5 фунтов сала, 10 фунтов грудинки, 10 фунтов свечей и двух маленьких такс. Темненького кобелька она назвала Бром, а рыжеватую сучку — Хина (Антон потом окрестил их Бромом Исаевичем и Хиной Марковной). Мелиховскому дому они обрадовались необычайно: в Москве их неделю продержали у Вани и уборной, а в дороге они изрядно озябли. Благодарный Антон докладывал Лейкину: «Они бегали по всем комнатам, ласкались, лаяли на прислугу. Их покормили, и после этого они стали чувствовать себя совсем как дома. Ночью они выгребли из цветочных ящиков землю с посеянными семенами и разнесли из передней калоши по всем комнатам, а утром, когда я прогуливал их по саду, привели в ужас наших собак-дворян, которые отродясь еще не видели таких уродов. Самка симпатичнее кобеля. <…> У обоих глаза добрые и признательные».

За лето собаки в Мелихове обвыклись и целыми днями гоняли по саду кур и гусей. Четвертого августа Антон писал о них Лейкину: «Таксы Бром и Хина здравствуют. Первый ловок и гибок, вежлив и чувствителен, вторая неуклюжа, толста, ленива и лукава. Первый любит птиц, вторая — тычет нос в землю. Оба любят плакать от избытка чувств. Понимают, за что их наказывают. У Брома часто бывает рвота. Влюблен он в дворняжку. Хина же — все еще невинная девушка. Любят гулять по полю и в лесу, но не иначе как с нами. Драть их приходится почти каждый день: хватают больных за штаны, ссорятся, когда едят. И т. п. Спят у меня в комнате».

У Миши привязанность Антона к таксам вызывала удивление: «Каждый вечер Хина подходила к Антону Павловичу, клала ему на колени передние лапки и жалостливо и преданно смотрела ему в глаза. Он изменял выражение лица и разбитым, старческим голосом говорил: „Хина Марковна!.. Страдалица!.. Вам ба лечь в больницу!.. Вам ба там ба полегчало баб“. Целые полчаса он проводил с этой собакой в разговорах, от которых все домашние помирали со смеху. Затем наступала очередь Брома. Он также ставил передние лапки Антону Павловичу на коленку, и опять начиналась потеха».

К концу апреля изголодавшихся коров и овец выгнали пастись с деревенским стадом. Начались полевые работы, и Чеховы были на ногах с рассвета до темноты. По весне увеличился поток пациентов с нарывами, ранами, а также психическими заболеваниями. Скарлатина и корь грозили перерасти в эпидемию. Начало года было плохим временем и для туберкулезных больных. Антон редко упоминает о том, что у него усилился кашель, однако то и дело пишет, что медицина начинает его раздражать. В письме к Суворину он рассказывал о молодом фабриканте Толоконникове, через неделю после свадьбы срочно вызвавшем Антона лечить воспаленные от чрезмерного усердия гениталии. Еще один пациент, 75-летний старик, женился на молодой и тоже жаловался на больные «ядрышки».

Земские власти снова начали опасаться прихода холеры, и Антона попросили не отлучаться надолго из Мелихова. В этот раз санитарный совет выделил ему фельдшерицу, Марию Аркадакскую. Антона она насторожила записками; в одной из них, от 11 июля, просила прислать кокаину: «Зубы совсем измучили меня». К августу она настолько пристрастилась к наркотикам, что Антон опасался оставлять на нее участок. Вскоре пришлось определить ее в Мещерскую психиатрическую больницу к доктору Яковенко и взять всех больных на себя. Чехов сам нуждался в сильном болеутоляющем; 19 апреля он писал Францу Шехтелю: «У меня геморрой страшенный, виноградоподобный, гроздьями из задницы лезущий <…> из того места, по которому меня когда-то драл родитель». Антон собирался с духом, чтобы лечь на операцию, но более всего его угнетало общее нездоровье: «У меня дюжины две болезней <…> Недуги сии отражаются на психике самым нежелательным образом: я раздражен, злюсь и проч. Лечусь воздержанием и одиночеством…»[271]

Геморрой послужил причиной и тому, чтобы отказаться от свидания с Ликой. «Болезнь генеральская, — писал он ей, — не пускает меня в Москву». Вообще, тем летом всю свою нежность Антон обратил на маленьких такс.

Старшему брату Антон жаловался, что его письма Суворину где-то застревают. Дофин стал посылать Антону на редактуру рассказы Александра, но братья не позволили ему посеять между ними семена раздора. Александра не радовала семейная жизнь с Натальей, и он лишь в выходные выбирался проведать ее с детьми на даче в пригороде Петербурга. Проведя пять месяцев в трезвости, Александр снова заболел «амбулаторным тифом» да вдобавок мучился от зубной боли, которую, по рекомендации Антона, лечил смесью сандараковой смолы, эфира и йодоформа. На жалобы Антона на недомогание Александр в письме от 15 мая выдал собственный рецепт: «Когда захочешь „жиница“, так и на чердаке хорошо будить. Жена рассуждать не должна: на это есть — „молчи!“ <…> Остается тебе только последовать общему закону, подчиниться желанию [тетки] Людмилы Павловны и взять несколько уроков богомолитвенного coitus'a у дяди Митрофана».

В начале июня Александр приехал в Мелихово и через неделю бежал, не в силах вынести картины напускного семейного благополучия. Ожидая 9 июня в Лопасне поезда на Петербург, ом наспех набросал Антону бессвязное письмо (которое доставила Лика, как раз ехавшая в Мелихово):

«Я уехал из Мелихова, не простившись с Алятримонтаном [Павлом Егоровичем]. Он спал, да и Бог с ним. Да снятся ему балыки и маслины. <…> Я все время страдал, глядя на тебя, на твое пакостное житье. Сегодня же утром мать, сама того не подозревая, в лесу подлила масла в огонь. По ее мнению — ты человек больной; она день и ночь хлопочет о твоем благе и спокойствии и главная причина неурядицы: „враг окаянный мутит, а собаки, будь они прокляты“, она их кормить больше не станет. <…> Примирить все эти недоразумения и взаимные оскорбления, слезы, неизбежные страдания, глухие вздохи и горькие слезы может только одно твое последнее решение, только твой отъезд. Мать тебя абсолютно не понимает и не поймет никогда. <…> Брось все: свои мечты о деревне, любовь к Мелихову и затраченные на него труд и чувство. <…> Что будет толку, если твою душу Алятримонтаны съедят, как крысы едят сальные свечи? <…> У вас с сестрою отношения фальшивы. Одно твое ласковое слово, в котором звучала бы сердечная нота, — и она вся твоя. Она тебя боится и смотрит на тебя самыми достойными тебя и благодарными глазами. Лика подъезжает. Надо кончать».

После отъезда Александра (уезжая, он бросил в новый пруд бутылку с посланием на нескольких иностранных языках) Евгения Яковлевна на три дня удалилась в Давыдов монастырь на богомолье. Лишь самые близкие Антону люди, каковым был старший брат, могли понять, что причины его раздраженности — в нездоровье, в перегруженности работой, в одиночестве и что отнюдь не преднамеренно иной раз он срывается на матери или сестре.

За лето девяносто третьего года Антон не написал практически ни строчки. Распространившийся было слух о том, что у него в работе пьеса «из сибирской жизни», он решительно отверг. Его писательская репутация поддерживалась лишь старыми работами. Прочитав напечатанный в мартовском номере «Русской мысли» «Рассказ неизвестного человека», мало кто из читателей догадался, что он был написан пять лет назад и отложен по цензурным соображениям. Его героя, революционера, в качестве лакея посылают шпионить за сыном министра, однако он изменяет делу и уезжает с любовницей своего поднадзорного за границу, где она рожает и кончает с собой, принимая яд (лишь три героини умирают у Чехова в прозе его зрелого периода; одна из них — от чахотки). Вернувшись в Россию, герой передает в руки сопернику его маленькую дочь. Это — единственный чеховский рассказ, героями которого являются аристократы и революционеры, а местом действия — Петербург. Окружающий Антона мир полнее отразился в рассказе «Володя большой и Володя маленький», а образ его несчастной героини должен был подсказать Лике Мизиновой, что для Антона она скорее подсобный материал, чем муза. Еще не раз она узнает себя в чеховских героинях и будто в зеркале увидит в них свою судьбу.